После банкета

Примерно тогда же дом Ногути навестил глава комитета Кусакари; снова и снова приходил генеральный секретарь. Кадзу, хоть и пребывала в «Сэцугоан», от верного слуги получала исчерпывающие сведения о ежедневных посетителях дома Ногути. Время посещения, время ухода, дела, которые они обсуждали, настроение хозяина.

Спустя три дня после телефонного разговора с Гэнки новость о том, что Ногути выдвигается на пост губернатора Токио, появилась в газетах.

Это было так похоже на Ногути: вечером того дня, когда газеты уже сообщили новость, он позвал Кадзу из ресторана к себе, и когда они остались вдвоем, сообщил о своем решении, словно открывая важную тайну. Он считал само собой разумеющимся, что жена не читает газеты. У него была склонность без всяких на то причин верить в приписываемые ей черты: например, что Кадзу не любит собак, хотя ничего такого не было, или что ей нравится натто – перебродившие соевые бобы, хотя она такую еду не любила. Обманываясь своими фантазиями, Ногути дошел до того, что считал жену абсолютно равнодушной к политике.

Кадзу, притворившись, будто ничего не знает, выслушала исполненный самурайского духа манифест и поступила наперекор тому, что советовал Гэнки, – дала мужу замечательный ответ:

– Теперь, когда ты принял решение, нужно воплотить все твои намерения в жизнь.

Однако с утра того дня, когда позвонил Гэнки, пленницей грез наяву стала уже Кадзу. В ее душе снова вспыхнуло пламя, тягучая, застывшая жизнь бесследно исчезла, настали дни борьбы и безрассудства. В один из таких дней, зимой, когда было очень тепло, дочь одного предпринимателя, клиента «Сэцугоан», выступала с фортепианным концертом на Гиндзе. Кадзу пошла ее послушать и там с пятого этажа наблюдала закат. Улицы, представшие взгляду неровными крышами домов, казались ей как никогда родными и близкими.

Повсюду зажигался неоновый свет: на металлических конструкциях, на высотных кранах вдалеке, косо протянувших в прозрачно-голубое небо свои стрелы; на стройках высотных зданий во множестве мигали крошечные огоньки, и все представало сумерками в странной бухте, вдруг всплывшей на суше. Вблизи, с крыши старого дома, алые воздушные шары, отдохнув от работы днем, вознесли облитые неоновым светом рекламные флаги, и те опять закачались в вечернем небе.

Кадзу видела, как на фоне сумеречного неба двигаются силуэты людей. Вот по запасной лестнице на задах дома на крышу поднимаются две женщины в одинаковых красных пальто. Вот на площадку для сушки белья, устроенную на крыше за вывеской магазина, вышла женщина, по виду няня, и снимает светящиеся в подступающей темноте белые рубашки. Вот три повара в белых колпаках поднялись на грязную крышу покурить. На четвертом этаже нового здания, выходящего на главную улицу, на стуле у окна никого нет, мелькают только красные носки женщины, ступающей по зеленому ковру в глубине комнаты. Есть в этих движениях что-то невероятно умиротворяющее. И дым с раскиданных на разной высоте крыш – то густой, то едва заметный – струится в безветренном воздухе к небу.

«Я проложу себе путь в сердце каждого из них, – упивалась мечтами Кадзу. – Здорово было бы внушить им, чтобы отдали свой голос за Ногути Юкэна. Хорошо бы охватить их всех сразу! Любовные дела, денежные затруднения, гастрономические удовольствия, договоренность о встрече, обещание пойти вместе в кино… В уголке каждой души, полной такими проблемами, нужно обязательно вырезать имя: Ногути Юкэн! Ради этого я сделаю что угодно. Не важно, что подумает общество, что скажет закон. Уважаемые клиенты моего ресторана все преуспели, не обращая внимания на подобные вещи». От этих фантазий груди у Кадзу набухли под плотным нагойским оби, веки припухли, словно у пьяной. Ей казалось, что разгоряченное тело медленно расползается в темноте, стремясь поглотить огромный город.

В спальне дома Ногути, в комнатке размером десять дзё, после свадьбы появились две новые кровати. Их поставили на старый персидский ковер, и когда Кадзу легла на свою, потолок показался ей странно низким, а раздвижные и капитальные стены непривычно давили.

Ногути засыпал первым. Кадзу при свете лампы у изголовья не читала ни книг, ни газет, лишь пристально глядела на что-нибудь и ждала, пока придет сон. Например, всматривалась в ручку раздвижной стены – в форме полумесяца, с гравировкой, как на гарде кинжала. На каждой ручке выгравированы то орхидеи, то бамбук, то цветы сливы, то хризантемы, и ручка с орхидеями находилась как раз перед глазами. Цветы, тускло поблескивающие золотом в полутьме, связывались у Кадзу с бессонницей.