После банкета

Она пожертвовала сегодняшнему дню все свое имущество, всю душу. Трудилась на пределе человеческих сил, каких только унижений и мук не вынесла. Все знают, что она доблестно сражалась. Никогда прежде ее страстный дух не находил себе столь длительного, столь удачного применения. Изо дня в день ее поддерживала абсурдная уверенность, будто стоит ей что-то задумать – и она непременно воплотит это в жизнь. Обычно такое ее убеждение смутно витало в воздухе, но за последние месяцы постепенно прочно утвердилось на земле, и она больше не могла без него существовать.

Кадзу не отрываясь смотрела на кувшинки, покоившиеся в плоской вазе.

Вода символизировала для нее ту массу неизвестного народа, которая сегодня придет на избирательные участки. Раскрывшиеся цветы – самого Ногути. В воде тонуло отражение цветов, вокруг каждой иголочки, на которые накалывали стебли, кружились пузырьки пены. Вода, казалось, предназначалась исключительно для этих цветов, существовала лишь для их отражения.

В распахнутом окне эркера мелькнул силуэт птицы, с протянувшейся перед окном веточки сорвался пожухлый листик, скользнул по воздуху, словно санки по снегу, и упал в середину композиции. Вода не шелохнулась, сморщенный желтовато-коричневый листочек тихо лег на поверхность. Он напоминал безобразного свернувшегося червяка.

Если бы Кадзу не настроилась гадать всерьез, она без раздумий выбросила бы увядший лист, но сейчас его зловещий вид омрачил душу, и она горько пожалела, что затеяла никчемное гадание, вызвавшее такое смятение чувств.

Она опустилась на стул и некоторое время играла веером, глядя на телевизор. На его синеватом экране вскоре должны появиться сообщения о том, как идут выборы, но пока ничего не было, и туда только косо падали солнечные лучи.

Кадзу приняла утреннюю ванну после Ногути, старательно наложила косметику, переоделась в заказанное специально к этому дню праздничное кимоно. После дней, проведенных за работой в предвыборной кампании, когда она намеренно, даже больше обычного не обращала внимания на свой внешний вид, праздничное кимоно подтянуло тело. Вытканный на тяжелом серебристо-сером шелке пейзаж запечатлел рыбную ловлю с бакланами – лаково-черных птиц освещал густо-красный огонь. Узорчатый шелковый пояс оби с вышитыми серебром на желтом фоне узким серпом луны и прозрачными облачками; на шнуре – пряжка с бриллиантами.

Столь пышный наряд вполне мог испортить настроение Ногути, но Кадзу желала отправиться в участок для голосования во всей красе, пусть и такой ценой. Не говоря уже о том, что завершились дни, когда она, обливаясь потом, задыхаясь от пыли, вела борьбу. Сегодня, при всей неопределенности, Кадзу чувствовала потребность отблагодарить свое тело роскошью, которой жаждала душа.

Она отправилась в комнату, чтобы помочь одеться Ногути, и его вид переполнил ее сердце радостью. Ногути уже сам выбрал один из тщательно отглаженных по распоряжению Кадзу костюмов, который он впервые надел в тот день, когда объявил, что баллотируется на пост губернатора.

Ногути, по обыкновению, даже не улыбнулся, но Кадзу глубоко тронуло его внимание и то, что он ни слова не сказал про ее внешний вид. По пути к месту голосования, молча сидя рядом с мужем в машине, она смотрела на торговые улицы, освещенные безжалостно жарким утренним солнцем, и думала, что, получив подобные впечатления, можно и проиграть.

Наверное, то был момент наивысшего слияния душ этих очень самостоятельных супругов, но ощущение безоблачного счастья не покидало Кадзу и в начальной школе, где был устроен избирательный пункт. Там она под вспышками фотоаппаратов газетных репортеров и камер корреспондентов новостных программ, следуя за мужем, опустила бюллетень в ящик.

Голоса подсчитывали на следующий день. Утренние газеты давали прогнозы, которые справедливо распределились между кандидатами. Один политический комментатор предсказывал победу Тобите, другой – Ногути, а кто-то, не упоминая о победе, говорил, что решение, видимо, примут по фотографии, по лицу кандидатов. Кадзу с утра обуревали эмоции. Прогноз обязательной победы возбуждал, а возможное поражение виделось крушением мира. Подсчет голосов начался с восьми утра, в одиннадцать часов появилась первая информация. Супруги сидели в гостиной у телевизора. В первую очередь сообщили о голосах, поданных в столичных участках Сантамы.

Кадзу, не в силах унять дрожь, словно в бреду, шептала:

– Сантама! Сантама!

Перед глазами всплыла ночная цепочка бумажных фонариков на фольклорном фестивале. Надвинувшаяся после того, как их зажгли, чернота гор. Аплодисменты, эхом отразившиеся от склонов. Загорелые лица деревенских женщин, их полные осторожного любопытства глаза, доброжелательные, сверкающие блеском металлических зубов улыбки. Кадзу впилась ногтями в подлокотники кресла; от напряжения ее бросало то в жар, то в холод. Какое-то время она была не в состоянии говорить, потом выдохнула:

– Сантама в самом начале – счастливое предзнаменование. Там мы победим.

Ногути не отозвался.

На экране появилась надпись «Срочные новости», раздался голос диктора.