После Европы

Триумф Макрона на президентских выборах во Франции ясно показывает, что будущее Европы не укладывается в некий единый структурный тренд или институциональную реформу, но будет созидаться талантом, амбициями и простой удачливостью европейских политических лидеров. В конце концов, не мифическое проевропейское большинство и не абстрактный либеральный центризм одержали победу на французских выборах. Их выиграл 39-летний мужчина, осмелившийся нырнуть в политический водоворот в момент, когда его шансы на успех были близки к нулю. Человек, который дерзнул мечтать, когда другие предпочли скорбеть, и который – вопреки общепринятому мнению правящих кругов – понял, что большинство хочет перемен, формула которых звучит как «другая Европа», а не «без Европы». Умный политик, вместо того чтобы дистанцироваться от ЕС, он решил работать над его укреплением. С единственным обещанием – радикально изменить политику Брюсселя.

Человеком, способствовавшим исторической победе Эммануэля Макрона во Франции, как ни странно, стал Дональд Трамп. Приход Трампа к власти и первые хаотичные дни его правления напугали многих избирателей из числа среднего класса, но сработали как приманка для популистских политических лидеров. Результаты попыток ультраправых использовать методы Трампа оказались разочаровывающими не только во Франции, но и в Австрии, и Нидерландах. Победа Трампа привела к тому, что крайне правые партии отошли от центра именно тогда, когда заручились достаточной для победы поддержкой. Правые популисты отбросили с трудом давшуюся умеренность и в очередной раз выбрали более агрессивный тон и апокалиптический взгляд на мир. Брекзит заставил их поверить, что нападки на ЕС, требование выхода из состава Союза или, на худой конец, еврозоны помогут им завоевать голоса. Неудача Норберта Хофера, кандидата от австрийской ультраправой партии на президентских выборах в декабре 2016 года, последовавший за ней провал Гирта Вилдерса в Нидерландах и худший, чем ожидалось, результат Марин Ле Пен доказывают губительное действие их вновь обретенного радикализма. Растерянность и беспомощность Британии после Брекзита была последней каплей, убедившей многих евроскептиков в том, что выход из ЕС – не мечта, а нечто ей противоположное.

Не только крайне правые, но и Кремль пал жертвой обманчивого впечатления, что на пороге всемирная антиглобалистская революция, и лучшее, что может сделать переживающая кризис великая держава, – это попытаться использовать эту революцию в собственных геополитических целях. Российская элита, травмированная – как и жители Восточной Европы – памятью о событиях 1991 года, склонна воспринимать сегодняшнее положение дел в Европе как повторение истории распада СССР. Вера в обреченность ЕС способствовала тому, что Кремль стал открыто поддерживать партии евроскептиков и противников истеблишмента. Однако, по крайней мере на сегодняшний день, ставка на крах Европейского союза оказалась проигрышной.

Триумф Макрона в корне изменил настроения в Европе, но не решил ни одной стоящей перед Союзом проблемы. И хотя можно надеяться, что новое франко-германское руководство сумеет преодолеть разрыв между европейским Севером и Югом, который образовался в результате финансового кризиса, все больше свидетельств в пользу того, что раскол между Востоком и Западом, вновь обозначившийся с началом миграционного кризиса, только углубится.

Миграционный кризис породил множество опасений в восточноевропейских обществах и спровоцировал рост критики и недоверия по отношению к ним на Западе, традиционно поддерживавшем интеграцию бывших коммунистических стран. В этих условиях использовать будущее в качестве ресурса социальной консолидации стало сложнее, чем прежде. И если политические лидеры Западной Европы склонны полагать, что в будущем их общества ждет возвращение к нормальности, Восток надеется на исключительные политические меры.

В своей блестящей книге по истории 1930-х годов «Страх собственной персоной. Новый курс и истоки нашего времени»[76]

американский политолог Айра Кацнельсон убедительно доказывает, что Франклин Делано Рузвельт спас либеральную демократию в США благодаря не столько своей экономической политике, сколько пониманию того, что во времена глубокого кризиса следование старой политике и правилам ставит общество под угрозу. Сегодня Восточная Европа придерживается сходного мнения. Именно поэтому мы предпочитали голосовать за правительства, которые обещают действовать решительно, даже ценой нарушения правил, если того требует ситуация.

Стоит ли нам беспокоиться о хрупкости Европы, или нас должна поражать ее стойкость? Должны ли мы надеяться на более интегрированную Европу, или нам следует опасаться появления двухуровневой или двухклассовой Европы?