После любви. Роман о профессии

А через несколько дней, в тот самый сумасшедший вечер, когда играли для школы, для родителей «Моцарта и Сальери», когда обнаружилось, что забыли поставить кубок во второй картине, и не зажигали свет, пока в темноте Игорь ползком не проник к столу Сальери, в тот самый вечер, полный чудес и неурядиц, показалось Моцарту, что в первом ряду сидит золотобородый старик и смотрит на сцену подозрительно и тревожно.

Часть третья

Алиса верная

Позволь мне вмешаться, мальчик, и помаячить где-нибудь вблизи, изредка давая советы. Я лучше знаю Москву, такую нестерпимо знойную сегодня, и меня тревожит твое в эти два года изменившееся лицо, и угловатая пластика семнадцатилетнего юноши. Взлохмаченный, неуклюжий, подросший, ты идешь вдоль стены Новодевичьего монастыря, а впереди тебя, за тобой прогуливают люди больших породистых собак, приветствуя друг друга.

Там, за стеной, — кладбище, и я догадываюсь, чью могилу ты ищешь, но это сложно, Куза, потому что столько знакомых имен ты встретишь, для тебя всё еще живых, а на деле здесь захороненных…

Нет, нет, она жива, ты увидишь ее сегодня, а надгробье Таирова — вот оно, розовая плита с коленопреклоненной Федрой, надпись: «Александру Таирову — Алиса Коонен». И вообще много солнца, и, наверное, теплой стала вода в баночке с фиалками на краю могилы — здесь бывают и без тебя, Виктор Куза. Признайся — много случилось страстей за два года, и «Книгу о Камерном театре» ты прочитал давно, и девушку любишь другую — не Ирину. А Москва — она тебе столько предлагает, что если бы я не напомнил, не вложил в твою ладонь двухкопеечной монеты, не подвел к автомату, кто знает, позвонил бы ты Алисе Коонен или нет? Но здесь заинтересованных двое: ты, который получил ее ответное письмо два года назад, и я, который его читал! И мысли твои сейчас просто настроены на той недолговечной смеси веселья и брюзжания, столь свойственной твоему возрасту: «Неужели она всё еще живет при театре, нет, все-таки есть что-то постыдное в такой жизни, будто театр выделил тебе закуток, и ты возишься с кастрюлями и банками, шаркаешь шлепанцами по полу, навсегда забыв, что под тобой сцена, прежнее твое жилье».

Виктор Куза, не впадай в юношеское заблуждение, что вместе с изменениями в тебе меняется и мир. Отращивай усы, сбривай, меняй пристрастия, ходи по улицам злой и озабоченный, но Алиса Коонен сама по себе, мой мальчик, сама по себе.

«О, не беспокойтесь, я могу говорить долго! Во многих спектаклях театра были сцены, когда мои героини доведены до отчаяния, до крика. Я не „сажусь“ на горло, а полностью снимаю всякое напряжение, освобождаю связки и кричу. Я могу говорить долго».

Я стою за твоей спиной, Виктор Куза, оба мы смотрим на нее, и единственное, что она может для нас сделать сейчас, — это обвить себя шалью, да так, чтобы переброшенные через сгибы локтей натянутые концы шали придали ей ту осанку, создали то чудо, которому рукоплескал мир, — царственный облик Алисы Коонен.

«Вас заинтересовали эти фигурки? — спрашивает она и берет в руки маленькую коленопреклоненную Федру. — Вам они кажутся, наверное, игрушками? Это не так… Прежде чем шить костюмы на живого актера, Александр Яковлевич просил сделать и одеть вот такую фигурку, у нас их были десятки…

В последние годы Александр Яковлевич создал из них труппу; ровно в семь здесь, в комнате, открывал занавес маленького макета сцены и разыгрывал с этими фигурками спектакль, который мог бы идти сегодня… У него, кажется, был даже репертуар составлен на месяц вперед. Потом занавес закрывался, фигурки отдыхали, Александр Яковлевич ложился спать».

Ты слышал, мальчик?

И я снова люблю тебя, потому что вижу, как ты начинаешь завидовать этим фигуркам, которым навсегда передалось тепло таировских рук, и теперь, чтобы никому не пришла в голову фантазия воспользоваться ими, они притворились неодушевленными.

Я предупреждаю твой следующий вопрос, пусть непосредственный, но от того не менее дурацкий… «Почему, Алиса Георгиевна, вы уже двадцать лет живете без театра?» Я сжимаю до боли твое плечо и не даю спросить, потому что предчувствую страстное недоумение на ее лице: «Но с кем, для чего? Нет Таирова…»

А потом она говорит:

«Я готовлю программу. Тургенев, Блок. Надо иногда напоминать о себе. — И вдруг восклицает неожиданно радостно: — Знаете, что говорил мне Таиров перед смертью? „Алиса, живи так, будто у тебя сегодня вечером спектакль“».

И прежнее волнение возвращается к моему повзрослевшему другу, оно лишает его самонадеянности, столь присущей нашему возрасту…

«Вы писали мне два года назад, что будете поступать в ГИТИС. Сейчас вы для этого приезжали?»

«Вроде бы, Алиса Георгиевна…»

«Меня возили туда однажды смотреть какой-то экзамен… Я многого не поняла. Конечно, талантливые люди есть, но почему боятся играть Гамлета, Ипполита? Верх смелости — горьковские персонажи. Почему не учат играть трагедию?»