После России

— Все будет зависеть от контекста. Приведу пример. Год тому назад у нас в парижской студии записали беседу о Солженицыне с писателем Петром Паламарчуком. В этой беседе, не столько по поводу Солженицына, сколько по другим соображениям, Паламарчук высказал нечто, что, прямо… ну, понимаете, здесь дело не в моих личных вкусах. Я люблю свою работу, наслаждаюсь ею и считаю, что мои личные убеждения полностью совпадают с нашим официальным документом — кодом журналистской этики и журналистской работы сотрудника радио «Свободная Европа» и «Свобода», учрежденным Советом международного радиовещания в Вашингтоне. Код этот категорически запрещает любые материалы, которые можно интерпретировать как оскорбление людей по национальным, расовым, религиозным и прочим признакам. И когда Паламарчук, ерничая, рассказывал о юбилейных вечерах Солженицына, в том числе и о вечерах в Доме кино, и акцентировал внимание на том, что вечер в Доме кино организован неспроста, не случайно, ибо это здание построено на месте, где когда-то была синагога, а вот, дескать, вечер, организованный Распутиным, состоялся на месте, где когда-то был храм Спаса на Крови. О таких вещах пусть он в «Нашем современнике» пишет, а по радио «Свобода» без возражения, без активного противостояния его собеседника такие рассказы не пройдут. И не потому, что мне лично они не нравятся, а потому, что я должен соблюдать код журналистской этики. Мы не можем допустить шовинистических выпадов по голосу радио «Свобода». Так что я не знаю, в какой форме прозвучит на наших волнах голос Бондаренко, если он пришел к нам, чтобы дать интервью, но во всяком случае одно из двух: либо он может говорить все, что у него на душе, со мной или с кем-то из моих коллег и мы ему будем возражать, будем с ним полемизировать, либо он не прозвучит в эфире. Это, естественно, в том случае, если он, скажем, предложит нашему слушателю джентльменский набор тех же идей… Или если он, предположим, захочет рассказать нашему слушателю то, что он рассказал читателям «Литературной России», что процесс по делу Смирнова-Осташвили — это возмутительно, что это как сталинские процессы конца 30-х годов. Такую точку зрения без противопоставления ей другого мнения мы передавать не будем.

— Судились ли с вами по статье дезинформации оскорбленные оппоненты, герои ваших передач, проживающие в СССР?

— Такого случая не припомню.

«На PC привыкли работать в обстановке бесцензурного свободного слова, пользуясь правом высказывать мнение, руководствуясь здравым смыслом и собственными нравственными правилами. Здесь не боятся преследования властей, даже не страшатся произвола руководства станции, зная, что могут быть уволены или в чем-то ущемлены лишь по решению суда».

Известия, 1990

— Владимир Борисович, как вы оказались на Западе?

— По профессии я киновед и работал в институте истории культуры, специализировался на скандинавском кино. Писал диссертацию о драматургии Нурдаля Грига, норвежского писателя. На канадском бомбардировщике он погиб над Берлином, хотя летчиком не был. Работая над диссертацией, изучая творчество Грига, его жизнь, я испытал глубочайший шок, после которого не мог продолжать работу. Дело в том, что до войны, в самое страшное время процессов, после испанской гражданской войны, во время чисток 30-х годов, он жил в Советском Союзе. Не был членом партии, но считал себя ярым коммунистом. Мне удалось найти живых свидетелей, и я узнал следующее: у Грига была любимая женщина, латышка по национальности, но советская гражданка, убежденнейшая коммунистка. Он описывает ее в своем романе «Может стать молодым», романе, в котором Григ практически оправдывает ужас террора, оправдывает сталинские процессы. На русский язык роман не переводился. И вот после того, как я узнал, и узнал с абсолютной степенью достоверности, что он выдал эту женщину, выдал совершенно спокойно, уверовав в то, что это предательство нужно для дела, и она исчезла на Лубянке, я не мог уже всерьез заниматься творчеством этого человека. Диссертацию свою я не дописал.