После России

— Вы одна из самых известных писательниц Франции. Как вы к этому относитесь?

— Это меня мало волнует. Я живу довольно однообразной жизнью, вижу не очень многих людей. Не хожу на коктейли, обеды, званые вечера. Паблисити не для меня.

— А для кого?

— Не знаю, для английской королевы…

— Что такое литературная критика по отношению к вам?

— Она меня раздражает. Впечатление такое, что тот. кто пишет обо мне, пишет как бы о другом, даже не открыв моих книг.

— Это касается только французской критики?

— Нет, критики вообще. Со мной всегда так было. Мои книги трудные, если их быстро перелистать, ничего не поймешь. Но бывают и хорошие статьи, приятно, когда чувствуешь, что тебя поняли.

— А можете ли вы назвать имя критика, который, как вам кажется, вас понял бы до конца? Может быть даже из прошлого века. Сент-Бев. например?

— Об этом я никогда не думала. На досуге поразмышляю.

— Когда в 1968 году в «Новом мире» был напечатан ваш роман «Золотые плоды», я помню, все говорили: «Это новый роман, новая литература». Скажите, кто при думал этот термин «новый роман»?

— Один французский критик. Он поначалу был с нами не согласен, но когда снова вышла моя первая книга «Тропизмы» и книга Роб Трийе «Ревность», он назвал эти книги «новыми романами». И так пошло.

— А вы с этим согласны?

— Да. Потому что еще раньше я написала статьи о том, что литература, как всякое искусство, должна менять формы, находить новые сущности. Ведь каждый из нас писал совершенно разные вещи. Мы никогда не встречались и не говорили об этом. Но у нас было одинаковое мнение о том, что литература это тоже искусство, как поэзия, как всякий другой жанр.

— Простите, мне сейчас пришло в голову: а не предлагали ли вы в свое время этим термином перестройку в литературе?

— Это трудно назвать перестройкой, потому что каждый из нас был одинок, у меня, например, нет прямых наследников, да нет и школы. Люди продолжают писать как хотят, как умеют.

— Значит, вы стоите в литературе почти особняком?

— Да. я как-то замкнута в своем мире.

— А каковы ваши отношения с нынешними французскими писателями, с кем-то общаетесь?

— Очень мало.

— И всегда так было? По-видимому, вы по натуре малообщительный человек?

— Да, по натуре я довольно одинока, и меня, я уже сказала, не трогают всякие официальные приемы, встречи. Я на них не хожу.

— Но кто же вам близок в жизни?

— С моим мужем мы прожили шестьдесят лет. Он принимал, как это у вас говорят, активное участие в том, что я пишу. Он был адвокатом, но очень интересовался искусством, литературой и делал многое, чтобы поддержать меня. Он был моим первым читателем, его мнение играло большую роль для меня. Он умер в марте 1985 года.

— Что вас сейчас, помимо работы, привязывает к этому миру, к этой земле?

— Мне кажется, мой маленький домик в деревне, который я очень люблю. Местечко называется Шероне.

— Перед вами. Наталья Ильинична, прошел почти весь двадцатый век. Что вы думаете о нем?

— По-моему, мы пережили ужасный период истории. Расизм. Гитлер — уникум в истории человечества. Ужасное время было, конечно, и при Сталине: насилие, убийство невинных. Пережито две войны, ужасной была и первая война, мне было четырнадцать лет, я многое помню, видела, что делалось вокруг… Что и говорить, невеселый был век.

— А каким вам видится будущее человечества?

— Сказать трудно. Кто бы мог подумать, что будут происходить такие события, как, например, ваша перестройка. Никогда бы не подумала, что это я еще увижу. Это невероятно, поэтому как можно предвидеть, что будет?

— А вообще вы верите в астрологию, в гадания или это не для вас?

— Абсолютно не верю. Никогда не общалась с астрологами, звездочетами. Мне кажется, что это противоречит всякой науке.

— Ау нас сейчас астрология в моде.

— Здесь тоже. Да и повсюду.