Последнее лето

Послушать голосистых, впрочем, вдоволь не удалось – не прошло и минуты, как подъехал еще один экипаж. Извозчик остался на козлах, а седок пересел к Грачевскому. Это был человек в хорошем пальто и форменной фуражке – сущий инженер по виду, если бы Грачевский не узнал в нем с одного взгляда очень известное в городе и весьма далекое от инженерии лицо: начальника сыскной полиции Смольникова.

– Как здоровье Арнольда? – спросил и он, едва усевшись рядом с Грачевским.

Извозчик фыркнул. Грачевский растянул рот в резиновой, покорной улыбке.

– Хороший вы актер, Яков Климович, – сказал Смольников. – Дежурный вам почти поверил, да и мы с Охтиным тоже. Но вся штука в том, что мы ждали вашего появления в управлении.

– Моего?

– Не совсем. Чего-то в таком роде мы ждали – проверочного визита. Конечно, я был изумлен, увидев вас. И еще больше изумился, когда из Петербурга нам сообщили кое-что о ваших старинных забавах. Значит, вы не забыли прежних друзей-приятелей? А ведь они вас когда-то чуть до смерти не довели.

– И это знаете? – почти беззвучно прошептал Грачевский.

– Разумеется. Тот трагический случай в городском саду Царицына: один молодой человек убит выстрелом в сердце, другой тяжело ранен в голову… Налицо убийство и попытка самоубийства… Вы выполняли приказ боевиков-революционеров, в группу которых вы входили. Вам и вашему другу Иосифу Коссинскому выпал жребий совершить террористический акт, бросить бомбу в экипаж начальника полиции, но вы не нашли в себе достаточно жестокости сделать это. Вам было предписано покончить с собой, иначе смерть ожидала ваших родственников. Вы сделали все, что могли… – Кивком Смольников указал на accroche-couer: – Теперь я понимаю, почему вы всегда причесываетесь именно так. Чтобы скрыть шрам, оставшийся после того выстрела?

– Да, – с ненавистью выдохнул Грачевский. – Что вы от меня хотите?

– Я хочу, чтобы сказали: кому сообщили о случившемся с Тамарой Салтыковой?

– А кто такая Тамара Салтыкова? – злобно и ненатурально удивился Грачевский.

– Это та девушка, которую вынесли на носилках из нашего управления и отправили в карете «Скорой помощи» в психиатрическую лечебницу на Тихоновской.

– А, которая… как это сказал дежурный… «по насердке любви» с ума сошла? – ехидно улыбнулся Грачевский.

– Она не сошла с ума, а пыталась застрелиться, – спокойно ответил Смольников. – Так же, как и вы в свое время. И любовь тут ни при чем – так же, как в свое время у вас. Скорее виновата ненависть. Она собиралась убить меня, но не хватило сил. Жестокости у нее не хватило, поэтому она попыталась совершить самоубийство. На счастье, револьвер дал осечку, ну а сделать вторую попытку мы ей не дали.

– Вы что, били ее до того, что она сама даже идти не могла? – глухо спросил Грачевский, обхватывая себя руками. У него начался озноб. Хотелось приложиться к фляжке, но он знал – это не поможет. Домой, пора домой! – Били, пока она во всем не призналась?

Извозчик на козлах так и подскочил. Обернулся с негодованием:

– Да как вы смеете?!

– Погодите, Охтин, – махнул рукой Смольников. – Господь с вами, Грачевский. Что вы такое несете? Никто Тамару Владимировну и пальцем не тронул. Она сама все рассказала.

– Она? Вам? – Грачевский недоверчиво покачал головой. – Не могу поверить!

– И не верьте. Тамара никого из вас, негодяев, ее на смерть пославших, нам, псам самодержавия , не выдала. Тут мне пришлось схитрить. Она, видите ли, была так потрясена, что даже не поняла, что револьвер дал осечку. У нее в самом деле разум помутился. Она была уверена, что стреляла в себя, что смертельно ранена, что умирает. Единственное, чего она хотела, это исповедоваться и собороваться. Хоть и понимала, что самоубийство – грех, а все ж умоляла прислать к ней священника.

– Понимаю… – с презрением протянул Грачевский. – Вы ей послали священника, который потом выдал вам тайну исповеди? Но ведь это против всякой чести священнослужителя!

– Одну минуту! – по-учительски вскинул палец Смольников. – Не забывайте об узаконении. В шестнадцатом томе Свода законов Российской империи есть статьи 556 и 557, и имеется там следующее: «Если кто на исповеди объявит духовному отцу своему об умысле на честь и здоровье Государя или о намерении произвести бунт и измену и, объявляя о том, не покажет раскаяния и решимости оставить свое намерение, то духовный отец должен донести об этом немедленно. При взятии же того лица под стражу и начатии уголовного следствия духовник обязан безо всякой утайки, во всей подробности объявить все слышанное им о том злом намерении…» Так что ни против благочестия, ни против закона он не послужил.