Последнее лето

Охтин заерзал на козлах, и Смольников отчетливо понял, о чем в это мгновение подумал его агент. О том, что Тамару Салтыкову, лежавшую в полубеспамятстве в ожидании смерти, они все же обманули. Взяли такой грех на душу… Во-первых, не стали разуверять ее в том, что она умирает. А во-вторых, ее исповедовал не настоящий священник (совершенно некогда было за ним посылать, да и вдруг бы попался какой-нибудь упертый, для которого никакие земные узаконения не значат ровно ничего!), а расстрига, которого как раз в то время доставили в управление для дознания по делу о незаконном венчании романтической гимназистки и наглого извозчика. Бывший священник был готов на все, только бы расположить в свою пользу грозного начальника сыскной полиции. Роль свою при Тамаре провел с блеском, а потом чуть ли не дословно передал все, что было ему доверено несчастной девушкой. И поклялся забыть о том, что слышал, – забыть на веки вечные…

Тамара знала об организации очень немного, однако и сказанного вполне хватило Смольникову, чтобы чуть ли за голову не схватиться. Имя, которое она назвала среди других…

Черт побери! Вот уж воистину – черт побери!

Так что, если сказать правду, он уже знал ответ на тот вопрос, которой задавал Грачевскому. Однако ему нужно было еще одно подтверждение, чтобы обезвредить человека, вызывавшего у него одно лишь чувство – омерзение. Нет, не человек, тварь, предавшую свой класс, свой род, свою семью. Предавшую смертельно больного отца! Ну ладно, уж если ты такая идейная, если так уж ненавидишь все, с чем связана кровно, – бросай на свой поганый «алтарь революции» собственную жизнь, что ж ты отнимаешь ее у других? Почему послала на смерть эту девочку, напоминающую еще не распустившийся, но уже прекрасный цветок? Единственную дочь у матери…

– Кому вы рассказали о случившемся? – рявкнул Смольников, невольно вымещая на униженном, растоптанном человеке ненависть, которую вызывало у него имя той самой «твари».

Грачевский содрогнулся, опустил голову. Смольников вгляделся внимательнее и вдруг заметил, что актер весь трясется.

– Успокойтесь, что с вами? Вас никто не будет ни бить, ни пытать.

– Я не боюсь. Мне срочно нужно вернуться домой. Как можно скорей! – Голос Грачевского сорвался.

– А что, боитесь, Арнольд заскучает? – с издевкой проговорил Смольников.

Грачевский несколько мгновений молчал, судорожно сглатывая, потом вдруг всхлипнул. Слезы медленно выползли из глаз.

– Давайте без театральщины, Грачевский, – ледяным голосом проговорил Смольников. – Смешно даже и пытаться нас разжалобить. Вы только того и добьетесь, что сядете в общую камеру предварительного заключения. А там будет трудненько добывать морфий. Или вы кокаин предпочитаете? Нет, думаю, все же морфий…

– Откуда вы знаете? – задыхаясь, прохрипел Грачевский.

– Ну, голубчик, я не вчера родился, – развел руками Смольников. – Такого нагляделся… более чем достаточно. У вас же совершенно клиническая картина абстиненции, ведь это так называется на медицинском языке. Кто вас на морфий подсадил? Сами разбаловались или какой-нибудь добрый человек помог? Да говорите поскорей, вы же домой спешите. Укол нужно сделать, я правильно понял?

– Да… – с усилием выдавил Грачевский. – Да, вы правы. Это началось после той трагической попытки застрелиться. Боже мой, почему я не стрелял себе в сердце, как выстрелил Иосифу?! Все закончилось бы сразу. Но нет, я остался жив… Головные боли сводили меня с ума, я не мог жить без морфия. Потом пристрастился к нему. Денег хватало. У меня не бедные родственники. Были, да, были деньги. Потом их не стало. Я слишком много вытянул из своих. Да еще дурная слава, связанная с моим именем… Мне перестали помогать. Все отвернулись от меня, часто денег на укол не хватает, и я продаю вещи… Я испытываю муки, если бы только знали, какие муки! Вы что, думаете, когда меня нашли товарищи , я хотел возвращаться к ним? Нет, не хотел! Возвращаться к прошлому кошмару было хуже смерти. Но еще хуже – жить без укола. Они дают мне морфий. Среди них есть врач, он приносит.

– Врач? Кто такой? Откуда? – насторожился Смольников.

– Я не знаю, кто он, каково его настоящее имя, но они называют его товарищем Павлом. Может быть, он, кстати, и не врач вовсе… Хотя нет, от него исходит едва уловимый запах лекарств, карболки… Думаю, Павел все же врач. Иногда ампулы передает мне Виктор.

– А это еще кто?

– Тоже товарищ , – с откровенной ненавистью проговорил Грачевский. – Он молод, лет двадцати пяти, высокий, очень красивый и опасный, как змея. Боевик. Я бы назвал его убийцей. Он рожден убивать, это видно с одного взгляда. У него синие глаза, ледяные глаза…

– Как его зовут? Кличка?

– Не знаю.

– Имена Бориска или Мурзик вам что-нибудь говорят?

– Я их в жизни не слышал.

– Из какого он сословия?

– Думаю, парень из Сормова. Есть в нем что-то такое… перманентно-заводское. Ну и выговор, конечно… Если бы мне пришлось играть рабочего-хулигана, я бы играл именно такого, как он.

– Давно эти люди и вы связаны с Тамарой Салтыковой?