Последняя капля сталактита (Триптих "Время драконов" часть 3)

— Выпрягаюсь из лямок стоически застрявшего рюка: виртуальный трюк под землёй в узком шкурнике, между прочим, значить,— но не страх — злость на этих придурков и презрение к ним подгоняют меня, а также мелодия бессмертного “дыма”, так ободряюще звучащая из-под-сознания в такт моим чеканным движениям; пропихиваю рюк вперёд, вижу перед собой — вокруг чёрного пятна тени от самого себя — пляшущие отсветы пламени их поганого вонючего плекса ( ничего: и за копоть эту мы вот-вот рассчитаемся, и за волоки ваши, и за то, что ломанулись вы к нам в Правую — через Дерьмакрационную Линию — кто вас звал?.. ) — проскальзываю под рюкзачком, ощущая над головой — чувствую, не касаясь — блок, что еле висит; но повторяться не будем, в этом месте нам завал ни к чему — совсем ни к чему: ни им, ни нам, и вообще никому его потом не разобрать, слишком много потянет за собой тот блок — замок в стыке плит — сядет весь штрек к чертям собачьим, а штрек без крайней надобности опускать — что волок ставить: даунское это занятие,— так что я осторожно, но резво вытягиваю за собой рюк; вижу, как за ним тянется — высовывается из шкурника — грязная лапа без перчатки, но с плексом ( “Ага! Опасный момент, мат!..” ) — и резким выдохом ( тут главное — как можно резче: второй такой попытки точно не будет )

ЗАДУВАЮ ЭТУ ПОГАНЬ.

— И молча удаляюсь в пампасы: в свою темноту сиречь.

... Подхватив рюкзачок с чувством выполненного мужского достоинства.

..: Вот чем выгодно отличается электрический налобный свет от поганого и вонючего плекса — в шкурнике я просто гашу его, потому что мне вполне хватает их плексуального пламени сзади; хватает так же, чтоб разглядеть, куда устремляться после шкурника, когда рука этого кретина высовывается вслед за мной будто специально, чтоб осветить мой дальнейший путь < не может же он, в самом деле, преодолевать шкурник с горящим плексом в руке, отставленной назад — то есть прижатой к телу

? Ясно, что не может — а потому неизбежно высовывает её вперёд, к вящей моей радости и удобству >,— и слепит самого обладателя этого яркого “фак’ела”, не позволяя ему разглядеть что-либо далее упомянутой руки, потому как пламя плекса располагаеся “по ряду причин” ровно меж его израненными данным слепящим пятном органами зрения и могущей им открыться панорамой грота, где я, не тратя времени даром, вновь впрягаюсь в лямки своего “бутербродника”, на ходу набирая полную грудь воздуха, необходимого мне для задувания вражьего средства освещения/ослепления —

< “... АПОПЛЕКСИЧЕСКИЙ УДАР —— ГОЛ!!!” >

— Ничего: я дарую ему ни с чем не сравнимую радость нежданного отдыха — отдыха его несчастных глазёнок, затраханых слепящим пятном пламени плекса — пока он будет в темноте ( мучительно, на ощупь, стопоря заодно движение всей своей команды ) выкарабкиваться из объявшего его шкурника, затем шарить по карманам, отыскивая смятые и раздробленные в щепу во время этого манёвра спички... ‘ВНЕ ИКРЫ’ — красной, то есть зелёной: значить.

— А мы с “бутербродником” тем временем удаляемся дальше во тьму: за поворот, дабы не смущать своим узко направленным светом глаза и лица этих придурков.

: Что ж — “бутербродник”, он и есть “бутербродник”. Скоро вы у меня из него откушаете. Погодите — совсем немного осталось...

: Мон шер, значить.

РЕМИНИСЦЕНЦИЯ I: за себя.

... Таким образом, ситуация складывается вроде бы равновесная. Мы — Сашка, Пищер, я, Хмырь с Коровиным и Хомо ( и, соответственно, “сопровождающие нас лица” — егоровская жена с сестрёнкой и сашкиным киндером, а также те девочки, что периодически появляются с Керосином и Хомо ) — мы ходим в Правую систему Ильей через свой вход; считаем — и называем себя ПРАВЫМИ,— а бардак, волоки и прочие пакости жизни остаются ЛЕВЫМ: “Левым Демократам”, как они гордо окрестили себя ( намекая то-ли на пищеровский, то-ли на егоровский, то-ли на некий воображаемый ими наш тоталитаризм

) — пусть. Их дело.

“ДЕРЬМОКРАТЫ” — называет их Сашка и много смеётся над вторым — или над третьим, тут уж я не знаю, как правильно — смыслом слова “левые”: то есть — случайные, чужие.

Но старая часть Ильей остаётся им — и стремительно превращается в помойку. И с этим мы ничего поделать не можем: пока не можем. Потому что нас слишком мало; тех много больше — их всегда больше, и слишком много у нас ненужного трёпа и разговоров — от Пищера, Ленки и прочих наших девчонок — «ах, какое мы имеем право закрывать входы и запрещать другим ходить в пещеру; ах — присваивать себе Ильи; ах — диктовать свою волю...»