Последние дни наших отцов

Однажды после особенно тяжелого дня и очередного спора с Трентье Клод сидел один на пригорке; настроение у него было хуже некуда. Он только что проверил запасы продовольствия и снаряжения: части инструментов и провизии из последней поставки не хватало. Он все сильнее подозревал Робера: только он мог вынести из отряда снаряжение. Если это он, то что делать? Клод нервничал, злился. Через несколько минут подошел Толстяк. Стояла жара, и Толстяк принес ему бутылку воды. Клод поблагодарил друга.

– Холодненькая, – сказал он, припав к горлышку.

– Я ее в ручье держал… Славный какой пригорок. Школу напоминает.

– Школу?

– Уонборо, пригорок, где мы курили.

– Ты-то не курил.

– Может, и не курил, зато играл с мышами. Не люблю я курить, кашлять начинаю… Знаешь, Попик, а мне так нравилось в этих школах.

– Брось! Жуть как было тяжело.

– Тогда мне не понравилось. А теперь, как подумаю, не так уж плохо было. Вставали рано, зато все вместе…

Молчание. Толстяку надо было выговориться, но он чувствовал, что Клод не в духе. И все-таки отдал ему свою бутылку с водой, которую хранил в холодке, в ручье под камнем.

– Опять с Трентье поругались? – Толстяк решил успокоить товарища.

– Да.

– Из-за чего?

– Из-за того, что он хочет брать в свой долбаный отряд всех без разбору, а я не хочу.

– Это верно, лишних припасов у нас нет…

– Да не в этом дело, теперь американцы здесь, можно запросить сколько угодно. Не хочу, чтобы коллаборационисты шли в маки за отпущением, они должны поплатиться за свои дела.

– Опущение – это чего?

– Отпущение. Это когда Бог тебе грехи прощает.

– А Бог их простит? Бог же должен всех прощать, разве нет?

– Бог, может, и простит. А люди – никогда!

Они еще посидели молча.

– Попик?

– Да?

– Думаешь, у Лоры уже родился маленький Пэл?

– Нынче август… Да, наверно.

– Как бы я хотел его увидеть.

– Я тоже.

Молчание.

– Попик?

– Чего еще?

Клод был на нервах, плохо себя чувствовал, ему хотелось, чтобы Толстяк оставил его в покое.

– Я устал, – сказал Толстяк.

– Я тоже. День был долгий. Иди передохни, я за тобой зайду перед ужином.

– Не, я не про то… Я от войны устал.

Клод не ответил.

– Ты людей убивал, Попик?

– Да.

– И я тоже. Я думаю, нас это будет преследовать всю оставшуюся жизнь.

– Мы делали, что должно, Толстяк.

– Не хочу больше убивать…

– Ступай отдохни, Толстяк. Я за тобой попозже зайду.

Говорил он сухо, неприязненно. Толстяк встал и грустно ушел. Почему малыш Клод не хочет немножко с ним поговорить? В последнее время ему было одиноко. Он улегся под столетней сосной. Ему почудились звуки отдаленного боя. Незадолго до начала “Драгуна” союзники перехватили телеграмму Гитлера с приказом войскам покинуть юг Франции и вернуться в Германию. Разведслужбы постарались, чтобы приказ не дошел до частей, стоящих в Провансе: высадка застала их врасплох, и теперь их громили американские и французские войска. Господство рейха во Франции рушилось. Одновременно в Париже назревало восстание.

57

За задернутыми шторами, в полумраке, он сидел в своем кабинете и смотрел на Катю. Девятнадцатое августа. Американцы стоят на подступах к городу, вот-вот к ним подойдут и танки генерала Леклерка.

“Лютеция” опустела: все агенты абвера сбежали. Лишь несколько призраков в военной форме слонялись по гостинице, наслаждаясь напоследок ее роскошью. Шампанское, икра… Ну, проиграли войну, надо же что-то делать. Кунцер подошел к окну, просунул голову между тяжелыми полотнищами и пристально оглядел бульвар. Он знал, что пора уезжать. Остаться значит погибнуть. Дело шло к вечеру. Скоро год, как у него отняли Катю. Он схватил кожаный чемоданчик, положил туда Библию и обожаемое фото. Переложил еще раз, и еще, оттягивая отъезд. Все прочее больше не имело значения.

Он совершил последнее паломничество к номеру 109, тому, что занимал Канарис, наведываясь в Париж. Спустился пешком на первый этаж. У коммутатора, в столовых, в ресторане, в большинстве номеров было пусто. Германия скоро будет разгромлена. Как грустно. Все зря. Все утратило смысл – и он сам, и другие, и люди. Все, кроме разве что деревьев.

Он в последний раз налил себе кофе, выпил медленно, оттягивая роковой шаг. Когда он выйдет из гостиницы со своим чемоданчиком, рухнет последняя надежда. Он потеряет все, сыграет отбой, ему крикнут Vae victis[17], Германия будет разбита. Его Катя умрет под бомбами союзников, его Библия будет годиться лишь для молитв за мертвецов, а фото станет только траурным портретом.

С последним глотком ему показалось, что даже птицы больше не будут петь. Потом он вышел из “Лютеции”. Вежливо попрощался со швейцаром:

– До свидания, месье.

Швейцар ему не ответил: сегодня пожмешь руку немецкому офицеру, а завтра тебя расстреляют.

– Простите за весь этот бардак, – добавил Кунцер, пытаясь завязать разговор. – Знаете, все должно было быть не так. А может, и так. Уже не знаю. Теперь вы снова станете свободным народом, надо бы пожелать вам удачи в новой жизни… Но жизнь, месье, – самая большая катастрофа, какую только можно помыслить. Это точно.