Последние дни Помпеи

– Никогда, искуситель, – воскликнул Главк в порыве ярости. – Ты меня не знаешь: ты не знаешь гордую душу афинянина! Лик смерти мог внезапно устрашить меня на одну минуту, но теперь страх уже пропал. Позор же страшит вечно! Кто согласится унизить свое имя, лишь бы спасти свою жизнь? Кто обменяет чистую душу на мрачный позор? Кто оклевещет себя и предстанет очерненным перед очами любви и добра? Если и найдется какой-нибудь гнусный трус, который сделает это ради того, чтобы выиграть несколько лет оскверненной жизни, не мечтай, египетский варвар, найти его в том, кто попирал ногами ту же почву, что попрал Гармодий, кто дышал одним воздухом с Сократом. Ступай вон! Оставь меня жить без упрека или погибнуть без страха!

– Одумайся хорошенько! Представь: когти львов, гиканье грубой черни, любующейся на твою предсмертную агонию и на твои истерзанные члены. Твое имя посрамлено… Твое тело будет лишено погребения, позор, которого ты хочешь избегнуть, будет твоим уделом навеки!

– Ты бредишь! Это ты сумасшедший! Позор не в том, чтобы лишиться уважения других людей, а в том, чтобы потерять свое собственное уважение! Уйдешь ли ты? Глаза мои не выносят тебя! Я всегда ненавидел тебя, а теперь вдобавок презираю!

– Я ухожу, – сказал Арбак, уязвленный и выведенный из себя, чувствуя, однако, жалостливое восхищение к своей жертве. – Я ухожу. Мы с тобой встретимся еще два раза – на суде и в день твоей смерти! Прощай!

Египтянин медленно встал, закутался в складки своей одежды и вышел из комнаты. Он еще повидался с Саллюстием, глаза которого уже помутились от долгой беседы с кубком.

– Он все еще без сознания, или упорствует. Нет более для него надежды.

– Не говори этого, – возразил Саллюстий, не чувствовавший большого раздражения против обвинителя афинянина, так как он не обладал строгой добродетелью и скорее был тронут несчастиями своего друга, нежели убежден в его невиновности, – не говори так, мой египтянин, такой добрый кутила будет спасен, если возможно. Бахус потягается с Исидой!

– Увидим, – промолвил египтянин.

Засовы снова были подняты, дверь отперта, Арбак очутился на улице, и бедная Нидия опять вскочила с полу.

– Спасешь ты его? – воскликнула она, всплеснув руками.

– Дитя, следуй за мной. Мне надо поговорить с тобой, – ради него прошу тебя об этом!

– И ты спасешь его?

Жадное ухо слепой девушки тщетно ловило ответ, Арбак уже далеко ушел вперед. Нидия колебалась немного, затем молча пошла за ним следом.

– Надо мне припрятать эту девушку, – сказал он себе задумчиво, – иначе она что-нибудь расскажет про снадобье. А что касается тщеславной Юлии, то она себя не выдаст.

VIII. Классические похороны

В то время как Арбак занимался этим, в доме Ионы царили горе и смерть. Был канун того утра, когда назначены были торжественные похоронные обряды над останками убитого Апекидеса. Тело было перенесено из храма Исиды в дом ближайшей родственницы, и Иона услыхала разом весть о смерти брата и обвинение, возведенное против ее жениха. Первое сильное потрясение горя, делающее нечувствительным ко всему прочему, осторожное молчание рабов – помешали ей узнать в подробностях обстоятельства, связанные с судьбой ее возлюбленного.

Его болезнь, его безумие и предстоящий суд над ним были ей неизвестны. Она узнала только об обвинении, возведенном на него, и сразу с негодованием отвергла эту клевету. Мало того, услыхав, что обвиняет Арбак, она сочла это достаточным, чтобы убедиться непоколебимо и торжественно в виновности самого египтянина. Но важное и всепоглощающее значение, придаваемое древними похоронной церемонии над умершим родственником, до сих пор приковывало все ее внимание и все помыслы к покою умершего. Увы! Не ей выпала на долю нежная, трогательная обязанность ближайшей родственницы уловить последний вздох – отлетающую душу – любимого существа. Зато ей пришлось закрыть эти беспокойные очи, эти искаженные уста, сторожить священные останки, чисто обмытые и уснащенные ароматами, покоившиеся в парадных одеждах на ложе из слоновой кости. Осыпать ложе это зеленью и цветами и менять священную ветку кипариса на пороге двери. И среди этих печальных обязанностей, в плаче и молитве, Иона забыла о самой себе. Одним из самых милых обычаев у древних было – хоронить молодых людей на утреннем рассвете. Так как они старались дать самое отрадное толкование смерти, то они поэтически воображали, будто Аврора, любившая юношей, похищала их в свои объятия.

Звезды скрывались одна за другой на сером небе, и ночь медленно отступала перед приближающимся утром, когда мрачная группа неподвижно остановилась у дверей Ионы. Высокие, стройные факелы, казавшиеся еще бледнее на заре, бросали свет на разнообразные лица, с застывшим в эту минуту торжественным выражением. И вдруг раздалась тихая, мрачная музыка, гармонировавшая с печальным обрядом, и широко разлилась по пустынной, тихой улице. Хор женских голосов (praeficae, так часто упоминаемые римскими поэтами) с аккомпанементом мизийских флейт запел грустную похоронную мелодию.