Последние дни Помпеи

– Саллюстий, – с важностью молвил Арбак, – в деле твоего друга многое заслуживает особого внимания. И если б мы могли из уст его услышать признание и объяснение причины его преступления, то еще можно было бы надеяться на милосердие сената, ибо сенат, как тебе известно, имеет власть или смягчать закон, или применять его еще суровее. Об этом я совещался с высшими властями города и добился разрешения иметь сегодня ночью секретную беседу с афинянином. Завтра, как тебе известно, начнется процесс.

– Ну, – возразил Саллюстий, – ты будешь достоин своего восточного имени и своей славы, если тебе удастся что-нибудь выпытать у него, попробуй! Бедный Главк! Какой у него был чудесный аппетит! А теперь ничего не ест!

Эта мысль, видимо, растрогала сострадательного эпикурейца. Он вздохнул и приказал рабам снова наполнить его кубок.

– Ночь скоро минет, – сказал египтянин, – позволь мне сейчас же повидаться с твоим больным.

Саллюстий кивнул в знак согласия и повел египтянина к небольшой комнате, охраняемой двумя задремавшими рабами. Дверь отворилась. По просьбе Арбака Саллюстий удалился, и египтянин остался наедине с Главком.

Возле узкой постели горела одинокая лампа на высокой изящной подставке, какие употреблялись в то время. Бледный свет ее падал на лицо афинянина, и даже Арбак был тронут, заметив, как сильно изменилась его наружность. Роскошный румянец пропал, щеки ввалились, губы были бледны и судорожно искривлены. Жестока была борьба между рассудком и безумием, между жизнью и смертью. Молодость и сила Главка победили. Но свежесть крови и души, самое ядро жизни, то, что составляет ее сладость и венец, – исчезли навсегда.

Египтянин спокойно уселся у постели. Главк продолжал лежать безмолвно, не сознавая его присутствия. Наконец, после продолжительной паузы, Арбак заговорил:

– Главк, мы с тобой до сих пор были врагами. Я пришел к тебе один, среди мрака ночи, – другом, а может быть, и спасителем.

Как конь трепещет под лапой тигра, так Главк встрепенулся, задыхаясь, встревоженный, испуганный, почуяв отрывистый голос и внезапное появление врага. Глаза их встретились, и ни тот, ни другой не могли несколько мгновений отвести взгляда.

Краска то приливала к лицу афинянина, то снова исчезала, а смуглые щеки египтянина слегка побледнели. Наконец, с глухим стоном Главк отвернулся, провел рукой по лбу, откинулся назад и пробормотал:

– Неужели это все еще сон?

– Нет, Главк, ты не спишь. Клянусь моей правой рукой и головой отца моего, ты видишь перед собой человека, который может спасти тебе жизнь. Послушай! Я знаю, что ты сделал, но я знаю также оправдание твоего поступка, то есть то, что ты сам не знаешь. Ты совершил преступление, это правда, – святотатственное преступление: не хмурься, не вздрагивай – я видел это собственными глазами. Но я могу спасти тебя, могу доказать, что ты был не в своем уме, был человеком, лишенным свободной воли и рассудка. Но чтобы я мог спасти тебя, ты должен покаяться в своем преступлении. Подпиши только эту бумагу, сознайся в своем участии в убиении Апекидеса, и ты избегнешь роковой урны.

– Что ты говоришь? Убийство и Апекидес! Разве я не увидел его уже распростертым на земле и окровавленным трупом? И ты хочешь убедить меня, что это я совершил преступление? Ты лжешь! Прочь!

– Не горячись, Главк, не будь так поспешен. Деяние твое доказано. Полно, полно, тебе можно извинить то, что ты не помнишь поступка, сделанного тобою в бреду и о котором тебе страшно было бы подумать, если б ты был в своем уме. Но дай мне освежить твою утомленную, ослабевшую память. Ты знаешь, что ты шел с жрецом, споря с ним насчет его сестры. Тебе известно, что он был наполовину обращен в веру назареян и старался обратить тебя, – вы повздорили между собой. Он осуждал твой образ жизни, клялся, что не позволит тебе жениться на Ионе, и тогда, в своем гневе и ярости, ты внезапно нанес ему удар. Полно, полно, это ты можешь припомнить! Прочти этот папирус, в нем говорится обо всем, – подпишись и ты спасен.

– Варвар, дай мне эту писаную ложь, чтобы я мог разорвать ее! Я – убийца брата Ионы! Чтобы я сознался, что тронул хоть один волос с головы любимого ею человека! Да пусть лучше я погибну тысячу раз!

– Берегись, – молвил Арбак тихим, шипящим голосом, – тебе остается только один выбор – сознание и подпись или же амфитеатр и львиная пасть!

Устремив пристальный взор на страдальца, египтянин с радостью заметил следы волнения, охватившего его при этих словах. Легкая дрожь пробежала по телу афинянина, губы его сжались, выражение внезапного страха и изумления появилось на его лице и в глазах.

– Великие боги! – проговорил он тихим голосом. – Какие превратности! Казалось, вчера еще жизнь улыбалась мне среди роз, Иона должна была принадлежать мне, – юность, здоровье, любовь осыпали меня своими сокровищами… А теперь – горе, страдание, безумие, смерть! И из-за чего? Что такое я сделал? О, я все еще в бреду!

– Подпишись и будешь спасен! – промолвил мягкий, вкрадчивый голос египтянина.