Последние каникулы

— Иди посмотри на стенку, гранитик, — буркнула Машка, и в комнате на месте прежнего рисунка с букетом красно–розовых гвоздик он увидел портрет — себя с как бы чуть смазанным лицом и едва обозначенную фигуру Оли, но вот ее лицо было ясным и незнакомо–красивым, тем, которое он угадывал, а Машка разглядела. Он вспомнил, как Машка поставила его с Олей рядом перед тем, как они ушли в ресторан, и рассматривала их, но тогда, он вспомнил, Олина рука была заведена за спину, а на рисунке она, чуть обозначенная, лежала у него на плече — сдерживая, направляя? Он опять посмотрел на рисунок, теперь заметил детальную прописанность своего костюма, даже игру цвета на красивом галстуке, блеск уголка запонки, легкую выпуклость слева от бумажника и волнистую, живую линию Олиного бедра. Одежда и фигуры резко оттеняли друг друга, так же как и лица: ее, завершенное, и его — только проявляющееся. Как всегда на законченных работах, Машка поставила число, подпись и дала название. Вадик прочел: «Молодожены. 30 августа. М. Андреева».

— Машка! Как здорово! Мам, ты видела? — крикнул он и осекся. — Идите сюда!..

Машка, прищурив глаз, взглянула на акварель и вдруг, легко подпрыгнув, сорвала ее со стены — сделала это так резко, что Вадик дернулся. А Машка усмехнулась и вошла к маме в комнату.

— Ничего? — спросила она маму там. — По–моему, получилось. А теперь порви. Ну, рви, не жалей! Быть или не быть, мам? Вот в чем вопрос! — Мама молчала. — Представляешь, выбранная тобой Вадькина жена приходит на мою персональную выставочку — уж я брательникову жену обижать не буду, ты ж понимаешь? — и видит это — ах, ах! Какой скандал! Он был уже женат? Хи–хи! — сказала Машка тонким голосом. — Рву?

Вадик услышал шорох бумаги, замер.

— Когда ты это нарисовала? — спросила мама.

— Если я скажу, что сейчас, поверишь?

В комнате еще долго молчали, потом Машка вышла и, сделав бешеные глаза, шепнула:

— Чего ты сидишь? Деньги есть, много? Билет есть? Так вали отсюда, пока мать дверь не закрыла и ключ в форточку не выбросила. Я ее дома держать буду, чтобы она тебя с милицией не искала, а ты давай чеши скорей!

Вадик нерешительно посмотрел на нее — на гладко причесанную головку, на тонкие длинные руки, на большие взрослые глаза и сказал:

— Машка!

Она нахмурилась, топнула ногой, потом подошла к нему, одной рукой обняла, другой, согнув в локте, уперлась ему в грудь:

— Вадя, ты ведь не волосан, а? Если бы отец был дома, все бы давно кончилось. Он бы сказал, как всегда: «Не попробовав, не узнаешь!» — и все. Ты бы побежал.

— Ну почему мама?.. Она…

— Она мать, понял? Может, ей хочется, чтобы ты на дочке своего шефа женился, а может, чтобы ты вообще не женился. На нее не угодишь, она мать!

— Она к Оле всегда так относиться будет.

— Ох, до чего вы, мужики, глупые! — зашлась смехом Машка. — Женщине нужен факт, а не слова, понял, цыпленок! Приведешь свою жену — она же ее не выгонит, она же сама была невесткой. Корпоративное правило. Она у нас неглупая, мать, — нарочито громко сказала Машка, и Вадик, поборов оцепенение, шагнул в прихожую, взял чемодан.

— Ты куда? — как будто не было разговора, спросила его из другой комнаты мама. — Вадик! — Она вышла к ним с сухими глазами, осунувшаяся, постаревшая. — Я буду в Москве, никуда не поеду. Позвони. Там есть телефон, это я знаю.

За ее спиной Машка делала Вадику знаки — уходи!

— Мам!.. — Вадик побрел к двери, держа чемодан в руке, и обернулся. — Ну пойми ты меня, пожалуйста! — Он поставил чемодан на пол, подошел к маме, поцеловал ее в щеку. — Я вам позвоню! — с надеждой, что мама отзовется, сказал он.

— Счастливо! — легко сказала ему Машка, мазнув его губами по щеке, и сильно подтолкнула к двери. Когда хлопнула дверь лифта, она взяла свой рисунок и невинно спросила:

— Ничего, если до папы он здесь повисит?

Уже с полудня мимо вагона все бежал и бежал лес, густой, темно–зеленый, с чернотой на горизонте, и вдоль железнодорожного полотна уже не было покосов, не вились натоптанные тропки. Изредка из–за порубок уголком выглядывали деревни; а сам поезд, как бы увеличившись в размерах и мощи своей, все сильнее шумел, гремел на весь этот лесной край.

На коротких остановках, запинках, ведрами торговали яблоками, и женщины щедро отсыпали их Вадику взамен протянутого рубля. Попутчицы все удивлялись, куда Вадик набирает столько; в этом краю, говорили они, яблоки не диво. А после обеда он начал уже собираться.

Из распахнутой проводником двери сильно толкнуло крепким горьким лесным запахом — поезд вполз в узкую темную просеку в густом старом лесу, иссиня–черном, хмуром.

Деревянная платформа мягко спружинила под ногами. Она была новой, светлой; смолистый запах шел от нее, от белых перилец; и со звоном входили в плахи гвозди под обушком у плотника, присевшего на корточки тут же рядом с вагоном.

— По расписанию доставили, — сказал проводник, поглядывая на выряженного в костюм, при белой рубашечке и галстуке, Вадика. — Счастливого вам!

— И вам того же, — обернувшись, пожелал Вадик.