Последние каникулы

— Ты еще не взрослый мужчина. И не улыбайся, пожалуйста. Тем, о чем ты думаешь, ничто не определяется. Ты еще рохля.

— То я гранит, то я рохля!.. Понимаешь, я хочу быть счастливым, сейчас, немедленно. Я могу быть им с Олей. Я знаю это, я чувствую. — Вадик закурил, закашлялся. — Я не могу тебе всего объяснить, не умею, но я чувствую!..

…Утром его разбудил телефонный звонок, громкий в пустой квартире, смешал сон в хаос — мимо проплывали знакомые и незнакомые лица, и Вадик во сне оборачивался на Олю, вернее, гуда, где она должна была стоять, и чувствовал улыбку на своем лице… Картавый голосок Сашки Шимблита, рабочий день которого уже начался (и надо все делать в темпе, в темпе!), сообщил, чтобы сегодня же Вадик получил деньги — и заработок и премию — и быстрей, быстрей! — немалые деньги, показалось Вадику, когда он взял их в руки и нес домой и радовался всему на свете, а внизу в подъезде, достав почту, он увидел Олино письмо, которое терпеливо и улыбчиво ждал уже два дня: тот странный телефонный звонок еще не всколыхнул его — Вадик подумал, что Оля просто задерживается, соскучилась по дому, вот и задерживается, и он еще побурчит по этому поводу, — но все равно скоро приедет. И все планы, которые он нафантазировал, еще танцуя с нею в ресторане, легкой, чуткой, красивой, и в последние дни привел в соответствие с обыкновенной жизнью, в которой не так уж много музыки, изысканной еды и, кажется, часов безраздельного умиротворяющего уединения вдвоем, — все планы, которые он выстроил для них, рухнули: он распечатал конверт, улыбаясь, в подъезде, прочел письмо и Витькину записочку и растерялся — так внезапно над ним грянул гром.

Он поднялся в квартиру, закрыл за собой дверь и прямо в прихожей еще раз перечитал: «Здравствуй, Вадик! Обманула тебя со свиданием, да? Извини, так вышло. В общем, в Москву я не приеду — из института меня, наверное, отчислили, раз я не пришла на переэкзаменовку. Так вышло. Надо матери помогать, понимаешь? Устроилась на работу, удобно для дома, братишки весь день будут на глазах. Спасибо тебе за все, что было. Ты, наверное, вылечил меня — заговорил, что ли? — приступов теперь совсем не бывает. Если хочешь, напиши, но я письма ждать не буду. А вообще у нас тут дел много. Работаю. Жаль, яблок неурожай. Спасибо за все, что было, я все помню и помнить буду всегда. Не думай обо мне плохо, будь счастлив. Не поминай меня лихом. Оля». Перечитал, тряхнул головой и еще раз начал читать, медленно, вникая в каждое слово, взвешивая каждую запятую и точку. И не поверил тому, что Оля не приедет, что нарушилось течение распланированной наперед им жизни, и сначала почувствовал возмущение, разозлился, вспылил и отбросил письмо, и оно улетело под галошницу, и он посмотрел на него…

…Если ее не будет для него больше никогда… («И если тебя не будет, не будет со мной никогда!..»)

И у него заныло внутри: он даже скрючился, дошел до кресла и повалился в него, закрыв глаза.

Привычно, как–то автоматически его мозг четко и ясно определил, где ноет, и что может ныть и что это может значить, и ему стало противно от собственного взлелеянного профессионализма — он встал, кособочась, выдохнул из себя воздух. И со вздохом, как будто пришли сила и решимость, он поднял письмо, перечел, понял всю его фальшь и поехал на вокзал, отстоял там два мучительных часа в панически–склочной, потной и толкающейся очереди, купил наконец билет на ночной поезд и примчался домой. Перечитал письмо и начал бестолково собираться.

Когда, насвистывая, пришла Машка, он был уже заведен до упора и набросился на нее с рассказами, совал ей в руки письма Оли и Витьки. А Машка, хладнокровно разобравшись в ситуации, поцеловала его в лоб, шутливо перекрестила и села дозваниваться маме, попутно, легко сообщив Вадику, что, оказывается, готовя сюрприз, мама выбила себе с завтрашнего дня отпуск, достала две путевки в хороший санаторий, сшила два платья у дорогой портнихи, и теперь надо все переигрывать.

Мама по телефону накричала на Вадика, велела сидеть дома, никуда не выходить и никаких глупостей не делать.

— Слушать ничего не хочу! — заявила мама, едва войдя в дом, и теперь сказала это опять. — Не могу, не могу! — Она вдруг встала и, сутулясь, быстро вышла из комнаты.

Шаркая тапочками, на кухню забрела Машка. Она села рядом с Вадиком и стала смотреть ему в угол глаза, как в детстве, когда, например, он, отличник, готовил уроки, высунув от прилежания язык, а она терпела, молчала, сидя на диване.

— Машк, я не могу по–другому, — пробормотал Вадик.