Последние поэты империи

Я думаю, тебе, Станислав, было бы куда интереснее спорить с самим Высоцким, и он бы наверня­ка признал сам за собой ряд тех неровностей, о которых ты говоришь. Мне недавно один из его близких друзей ска­зал, сколь опасно говорить о настоящем, живом Высоц­ком. Он уважает и ценит Высоцкого, но знает и всю прав­ду о нем. Скажешь — обзовут клеветником, как обозвали Эдуарда Володарского, скажешь — значит восстанешь против его мавзолейности. А подливать елея, говорить какие-то общие слова уже не хочется. Потому многие его давние друзья молчат до сих пор. Но мы с тобой культа из него делать не собираемся и, судя по всему, перечеркивать тоже не думаем. Какие тебе самому, поэту Куняеву, нра­вятся песни Высоцкого? Какие ты сам напеваешь где-ни­будь у костра или в тиши кабинета? Есть что-нибудь лю­бимое?

С. К. Я очень люблю молодого Высоцкого. Именно мо­лодого. Например: «У меня гитара есть, — расступитесь, стены! / Век свободы не видать из-за злой фортуны! / Пере­режьте горло мне, перережьте вены — / Только не порвите серебряные струны»! Эта лихость юноши послевоенной эпохи, к которой относится и моя молодость, мне близка. Все мы были немножко приблатненными, слегка оппози­ционеры по пониманию свободы. Высоцкий вообще — это поэт, это явление культуры для юношества, для подрост­ков. Мой внук до сих пор его любит. А когда Высоцкий по­пытался стать более серьезным, в нем явно не хватило цельности, долгого дыхания.

Вот потому я сторонник лишь раннего Высоцкого. Какая живость, например, в песне «Их было восемь»: «На восемь бед один ответ. В тюрьме есть тоже лазарет. Я там валялся, я там валялся...». Это моя послевоенная юность. Я сам любил эти блатные песни. Сам восхищался «Мур­кой». Ранний Высоцкий реанимировал мои молодые го­ды, мою юность. За это я его тогда и полюбил. Но он за­хотел стать кумиром уже выросшего поколения, уже со­рокалетних шестидесятников. Здесь я нахожу уже натяж­ки, неестественность и игру. Он стал работать на потребу, как актер, тонко чувствуя, что надо публике. Через свою Таганку он впитывал как бы социальные запросы интел­лигенции и быстро реагировал на них. Он уже осознанно искал болевые точки общества и стал не то чтобы впря­мую реагировать на социальный заказ, но в подтексте это уже чувствовалось. Это уже не было органичное, легкое, свободолюбивое творчество, что его отличало в начале шестидесятых годов. Это уже была тяжелая работа на оп­ределенные слои общества. Сочинил он, к примеру, та­кую знаковую песню, как «Банька по-белому». И чувству­ется социальный заказ, который он исполнял. Скажем, еще одна знаковая песня — «Братские могилы». Обрати внимание на фразы «...нет заплаканных вдов, сюда ходят люди покрепче». Это не мог написать фронтовик. Начи­нается фальшь. Крепче наших заплаканных вдов никого в мире нет. Они несли свою женскую судьбу с таким аске­тизмом, с таким терпеливым молчанием, с такими выпла­канными навсегда глазами, что говорить о каких-то «лю­дях покрепче» — это уже легкомысленное, неосознанное кощунство. Да, он не осознавал, что это кощунство, и в этом его беда. Он упрощал всю русскую историю под по­требу своего слушателя. Он уже не творил, а целенаправ­ленно сочинял. Он понимал, что ему надо отозваться на эпоху репрессий, и так, чтобы песня стала близка мно­гим, и смотрите,

как он ловко объединяет разного слуша­теля. Вот он сочиняет «Баньку по-белому». На вопросы наших страшных тридцатых годов он готов дать ответ, ко­торый удовлетворил бы все слои общества — и интелли­генцию, и крестьян, и блатной мир. Он создает образ ли­рического героя этой знаменитой и, как он исполняет, по-настоящему трагической песни. Как ты думаешь, кто герой этой песни?

B.

Б. Вроде бы уголовник... Хотя и политический то­же... По характеру — блатной, а по деталям иным — откро­венно политический.

C.

К. Но это же невозможно было соединить в жизни в те годы. Политические ненавидели блатных, а блатные издевались над политическими. Почитай Шаламова или Солженицына. А он решил сразу удовлетворить всех. «На левой руке профиль Сталина, а на правой — Маринка ан­фас». Конечно же, чистый татуированный уголовник. Блатной человек. И тут же: политический. Кто сидел, тот не мог написать такую песню, да и петь ее не стал бы. Пе­ла молодежь, что-то слышавшая о лагерях. Он делает ги­брид блатного и политического. Очень талантливая, очень ловкая неорганичность. Неорганическое ощуще­ние жизни. Явная театральность. В этом и была запро­граммированность последних, очень популярных песен Высоцкого. Вспомни: «Сколько лесу и веры повалено...» Это же не блатной уже поет, а политический. Но у политического заключенного не может быть на руке выколота Маринка анфас. Такое не выдохнешь разом. Такое лишь сконструируешь. Актерская вещь. Так никогда бы не написал ни Рубцов, ни Передреев, ни Шаламов, ни Жигулин. Высоцкий сам отказался от своей органики, выполняя некий внутренний заказ определенных слоев общества.