Последние поэты империи

B. Б. То же самое Борис Слуцкий или тот же Иосиф Бродский... Все в русской поэтической традиции.

C. К. Четкой грани между теми, кто сжигает себя до конца в поэзии — еврей или русский, — похоже, и нету. Особенно в советское время. Инстинктивно понимая, что русская литературная традиция — это самосожжение на пламени искусства, они шли на это. И по большому сче­ту — побеждали.

А сам Осип Мандельштам? Он не был человеком боге­мы. Но он был человеком, который понимал, что жертвен­ность в русской литературе — это необходимое условие для того, чтобы в ней остаться навсегда.

B. Б. Ты говоришь, что либеральные лидеры сделали на Высоцкого ставку после его смерти, но почему же они, об­ладая недюжинной властью в советское время, влиянием в издательствах и журналах, не помогли ему же при жизни опубликовать ни строчки? А как он об этом мечтал! Печа­тался тогда Солженицын, печатался Шаламов, печатался Трифонов, печатались куда более острые вещи, чем, ска­жем, фронтовые стихи Высоцкого, но ему та же либераль­ная элита закрывала доступ в журналы.

C. К. Я тебе сейчас скажу почему. Как ты думаешь, по­чему Высоцкий, желая публиковаться, не шел, допустим, к Вадиму Кожинову, который открыл десятки самых раз­ных поэтов, помогал сотням пробиться в литературу? По­чему Высоцкий не пришел к Владимиру Соколову, почему не пришел ко мне? Почему не шел в «Огонек» или «Моло­дую гвардию»? Его тянуло к либеральному направлению, и от этого никуда не уйдешь. Но его сотоварищи, тот же Евтушенко и Рождественский, были уже людьми массово­го искусства. И они, может, не отдавая себе отчета, пони­мали, что это ненужная им конкуренция. У нас, в нашем русском поэтическом стане, мы всегда были рады любому таланту, который рождался на наших глазах. Так мы были рады Рубцову и, как могли, помогали ему, как я был рад Шкляревскому, как мы были рады Передрееву, Борису Примерову, молодым талантам. Привечали, как могли. Нам было радостно и приятно, потому что это говорило о творческой энергии русской души. В нашем коллектив­ном сознании каждая добавка, каждый новый талант — это наше общее дело. А у них тогда уже были рыночные отношения. Отчетливо сознаваемые или нет, я не знаю. Это далекий от меня мир. Там даже национальность не имела особого значения. У людей массовой культуры все было расписано на большое время вперед. Думаю, что и Вознесенский, и Евтушенко, весь этот круг как бы снис­ходительно относился к Высоцкому и его желанию печа­таться. У тебя уже есть своя слава, своя сфера популярно­сти, не лезь к нам. Это — наше. Наша ниша, наш кусок хлеба. Ты здесь нам не нужен. Ты не брошен. Ты не оди­нок. У тебя есть все. Но ради твоего тщеславия литератур­ного внедрять тебя в нашу сферу мы не хотим и не позво­лим... Я как бы реконструирую ощущения его именитых литературных друзей. Мне кажется, все происходило именно так. Не лучший Евтушенко поэт, чем Высоцкий. Ну, половчей немножко, но не более того. А уж болтливее во много раз.

B.

Б. Интересно, а если бы Владимир Высоцкий обра­тился к русскому поэтическому стану, приняли бы его?

C. К. Конечно, и тут путь не был бы усыпан розами, но по другим причинам. Мы друг от друга требовали полного совершенства. Я помню прекрасно, когда Рубцов нам чи­тал свои стихи, и Соколов слушал его, и Передреев. И жес­токие слова произносили. Тот же Толя Передреев говорил с ним сурово. «Я уеду из этой деревни...», — писал Рубцов, а потом то ли вернется, то ли нет... Мы не прощали никако­го кокетства. И после этих рубцовских строчек Толя сказал: «Ты реши сам, сможешь возвратиться или нет...» Или, на­пример, Коля Рубцов слушал стихи Соколова, а потом на­звал его «дачным поэтом». В этом тоже был оттенок прав­ды, который Соколову нужно было в уме все время дер­жать. Пейзажная лирическая московская стихия, которая царила в стихах Володи Соколова, не удовлетворяла Рубцо­ва. Ему нужны были более крупные чувства. И более глубо­кое совпадение судьбы и слова. И он не стеснялся говорить об этом своему другу. Так что у Высоцкого, если бы он при­шел к нам, была бы трудная жизнь. Приблизительность мысли и чувств нами не прощалась. Но полюбить бы мы его — полюбили. Даже несовершенного. В этом я не сомне­ваюсь.