Последние поэты империи

Владимир Высоцкий был обречен на свой поединок со смертью, ибо у него в его рисковой и опасной игре не было более серьезных и достойных соперников. Не потому, что он был выше всех сотоварищей и соплеменников, сограж­дан и соратников.

Он не был приверженцем какой-либо идеологии, что­бы сражаться не на жизнь, а на смерть с приверженцами иных убеждений.

Он не был человеком верующим и поэтому не мог от­стаивать свою веру, идя за нее на костер.

Он не был убежденным патриотом или националистом, чтобы отстаивать свою национальную идею. У него вообще не было никакой глобальной идеи, которой бы он служил.

Была лишь ностальгия по чему-то уходящему, героиче­скому, была тоска по вере, по идее, по национальному братству. Поколение детей войны, потерявшее идеалы сво­их отцов, но сохранившее миф о их героизме. В юности их сокрушила хрущевская оттепель29, а затем и вовсе добила брежневская лицемерная пустота. До поколения сопротив­ления они не доросли. Воевать за систему они не желали, а воевать против нее — не хотели. С одной стороны, они еще мечтали о «комиссарах в пыльных шлемах», с другой — ви­дели, как ложь побивает правду... «Глядь — а штаны твои носит коварная Ложь. / Глядь — на часы твои смотрит ко­варная Ложь. / Глядь — а конем твоим правит коварная Ложь». А жить не по лжи — не получалось. Что оставалось делать несостоявшемуся герою как не воевать со смертью... Меняя маски, меняя роли, меняя эпохи. Он был в маске бандита, мента, спортсмена, фронтовика, альпиниста, мо­ряка, шофера — и всегда в любой роли, в любой маске вое­вал со смертью.

Вокруг меня смыкается кольцо —

Меня хватают, вовлекают в пляску,

Так-так, мое нормальное лицо

Все, вероятно, приняли за маску.

Я в тайну масок все-таки проник, —

Уверен я, что мой анализ точен:

Что маски равнодушья у иных —

Защита от плевков и от пощечин.

(«Маски», 1971)

Он боролся со своим безвременьем как мог: «Мы тоже дети страшных лет России, / Безвременье вливало водку в нас...» Но прежде чем влить водку, безвременье лишило де­тей войны тех самых идеалов, за которые так яростно сра­жались их отцы.

Начиналось-то все у Владимира Высоцкого, как и по­ложено в начале пятидесятых годов, совсем с других сти­хов. Сохранилась написанная им в дни смерти Иосифа Сталина «Моя клятва»:

Опоясана трауром лент,

Погрузилась в молчанье Москва,

Глубока ее скорбь о вожде,

Сердце болью сжимает тоска.

Я иду средь потока людей,

Гope сердце сковало мое,

Я иду, чтоб взглянуть поскорей

На вождя дорогого чело...

В эти скорбно-тяжелые дни

Поклянусь у могилы твоей

Не щадить молодых своих сил

Для великой Отчизны моей.

Стихотворение подписано 8 марта 1953 года. Сохрани­лось оно еще и благодаря тому, что мама Высоцкого Нина Максимовна напечатала его в стенной газете учреждения, где она работала. Я думаю, немало подобных стихов было написано молодым Володей в те годы. Признавался же он позже: «Пишу я очень давно. С восьми лет писал я всякие вирши, детские стихи про салют...»

Большой стиль, великая эпоха, великая страна. И хоть иронизировал он впоследствии над своими юными увлече­ниями и убеждениями:

Жил я славно в первой трети

Двадцать лет на белом свете

 по учению,

Жил безбедно и при деле,

Плыл, куда глаза глядели —

 по течению, —

(«Две судьбы», 1976),

но символика господствовавшей веры еще долго, а в чем-то и до конца жизни оставалась в его сознании. Уже актером театра на Таганке он отвечал на вопросы знаменитой ныне анкеты. И сегодня иные исследователи стыдливо отводят глаза от прямодушно-консервативных признаний Влади­мира Высоцкого:

«Самая замечательная историческая личность — Ленин, Гарибальди.

Любимый композитор, музыкальное произведение, песня — Шопен, «12-й этюд», песня «Вставай, страна огромная».

Любимый скульптор, скульптура — Роден, «Мысли­тель».

Любимый художник, картина — Куинджи, «Лунный свет»...»