Последние поэты империи

Но как весело и оптимистично все начиналось. Владимир Алейников вспоминает губановскую мечту «о каком-то вели­колепном содружестве творческих людей, чуть ли не братстве, во всяком случае — славной компании, где все бы были в доску своими и все что-нибудь да создавали, творили — стихи ли писали, прозу ли, рисовали... в преддверии чего-то не­обычайного...». Вспоминает Алейников и самого поэта: «...коренастая, ладно сбитая фигура Губанова... Его изуми­тельные серо-голубые глаза, действительно — зеркало его, губановской, таинственной души, излучали особенный, теп­лый, льющийся изнутри непрерывным потоком свет — свет предчувствия грандиозных событий, тайны, откровения...»

Леонид Губанов смолоду любил изумлять, поражать, пророчествовать. Впрочем, он и был наделен неким даром предвидения, хотя бы по отношению к самому себе.

Все знали от него же, что он уйдет в мир иной в тридцать семь лет, в сентябре: «Я лежу ногами вперед в сентябрь...». О своем гибельном сентябре он писал еще совсем молодым. Так и случилось. Сердце остановилось в сентяб­ре 1983 года, когда ему исполнилось тридцать семь...

В сентябре вода прибывает,

в сентябре гробы забивают,

в сентябре мой окунь спешит,

в сентябре молодкам грешить...

(«Дуэль с родиной»)

Он писал свои шедевры как-то безумно легко, а потом шально выкрикивал их в кругу бражничающих друзей и ласкающихся подружек.

Мои стихи рассеялись в народе.

Рассеянные люди ходят вроде...

Жуют и пьют, меня не замечая.

А если и зовут — на чашку чая.

………………………………………

Пишу я для себя, потом для Бога.

У каждого своя теперь дорога...

Но умирая вот на этой строчке,

я думаю: народ — он Бог, и точка.

(«Мои стихи рассеялись в народе...»)

Что мешало печатать такие стихи? Чего боялись цензо­ры? Да, конечно же, стихи Губанова необычны, посреди пяти-шести строк обязательно намечается какой-то взрыв всего микрокосма стиха. Почти всегда его стихи выделя­лись из потока тогдашней поэтической уткоречи. Есенин­ская напевность вдруг переходит в хлебниковскую услож­ненность, Маяковский прорывается сквозь Гумилева. Вот уж в самом деле — рубище великих, ранее сказанных слов. Но после Библии все слова уже кажутся сказанными. Не стоит искать в губановском рубище и издевки над стихами своих великих предшественников — он как бы ощущает их своими и смело втягивает в орбиту своих слов и образов, в свою поэтическую фантазию, в свой карнавал и в свое су­дилище.

Но на цепи мое призванье,

и на цепи мое признанье,

но мы увидим — кольца ржавы.

И цепи сбросить не секрет,

но прежде чем покроют травы,

«опальный колокол державы»

споет малиновый сонет...

(«Воспоминание хуже дьявола...»)

Он часто бывал неровным, небрежным, драчливым, не заботясь о своем совершенстве ни в жизни, ни в поэзии. Это характерно для любого непечатающегося поэта, каким бы талантливым он ни был. Свои стихи, как правило, он воспринимал только на слух, а исполнял он их изумитель­но — звучащее слово поглощало все недостатки иногда не­брежно сделанного стиха. Лишь публикации, книги заста­вили бы его строже относиться к авторедактуре. (Поэтому я и не верю в поэзию Интернета. Нет самодисциплины, нет взгляда со стороны на свое творчество. Публикации, и чем раньше, тем лучше, необходимы всем.)

Друзья все более уставали от него, бросали в сомни­тельных компаниях... От прежнего авторитета безусловно­го лидера не осталось и следа, да и весь ранний андеграунд шестидесятых годов, якобы не нуждавшийся в публикаци­ях, стремительно перекочевывал на сытый Запад со своими выставками, со своими книгами в солидных переплетах, наверстывая упущенное. Губанову Запад был не нужен сов­сем, изредка в каких-то западных антологиях и журналах появлялись и его неотредактированные стихи. Он то ис­кренне радовался, то закидывал их куда-нибудь. Ему нуж­на была его Россия. Но где она, где его читатели, его слуша­тели? Он становился жестоким, мог впасть в истерику, как писал тот же Алейников, «когда его не просто вело что-то и куда-то, но — несло, и был он — одержим, был — сплош­ной взлет и сплошной нерв...».

Но буду я работать, пока гол,

чтоб с царского плеча сорвать мне шубу,

когда уже прочитан приговор

и улыбается топор не в шутку.

Но буду я работать до тех пор,

пока с сердец не сброшу зло и плесень.