Последние поэты империи

Ах, скоро, скоро вас разбудит горн

моих зловещих, беспощадных песен!..

(«Первая клятва»)

Отнюдь не все его песни были злы и беспощадны, хватало и лирики, и нежных чувств. Хватало и по-рубцовски простых песен и стихов, но почему-то и они упорно не замечались издателями, будто его раннее предчувствие, высказанное еще в шестнадцать лет — «но не будет мне изданий...», обязательно должно было исполниться. Не сразу же появились его чудовищная непри­каянность, его абсолютное одиночество («Скоро, одиночеством запятнанный, / Я уйду от мерок и морок, / Слушать зарифмованными пятками / Тихие трагедии до­рог»). Юный гений мог найти свой мир, порой и находил его — в подвалах и котельных, в деревнях и старых соборах, среди остатков старой русской интеллигенции и, главное, в книгах, книгах, книгах. Он, можно сказать, во­брал в себя все богатство русской поэзии, он шел путем вольного служения русскому слову. Поэзия Леонида Гу­банова, особенно ранняя — насквозь цитатна: Есенин и Гумилев, Клюев и Маяковский, Северянин и Пастер­нак... Это был его литературный институт, его высокое ученичество.

Лицо Есенина — мой парус.

Рубцы веселия — мой хворост.

Я нарисую гордый атлас,

где новый остров — новый голос.

(«Одинокий челнок»)

Поразительно, как он, начиная с есенинских мотивов, внезапно переходит к стилю Маяковского, соединяя, каза­лось бы, несоединимое, а потом еще дополняя и Мандель­штамом:

В саду прохладно, как в библиотеке,

в библиотеке сладко, как в саду...

И кодеин расплачется в аптеке,

как Троцкий в восемнадцатом году.

(«Моя свеча, ну как тебе горится...»)

Но молодость уходила, росли стопки неопубликован­ных стихов, поэт замыкался в себе, впадал в отчаяние. Ра­зонравилось читать новое пьяным собутыльникам, он жаждал своего широкого читателя, верил в него. Читатель был его надеждой. Он рвался к нему, но путь оставался один — самиздат, листочки перепечатанных на машинке строк. Он оставался самым неиздаваемым поэтом такого высокого уровня в XX веке.

Может, мне вниманье уделите.

Я для вас, что для Христа купель,

сам закат багрово удивителен

на моей разодранной губе.

Вот я весь, от корки и до корки,

фонарем горит моя щека,

и меня читать, как чтить наколки

на спине остывшего зека...

(«На повороте»)

Я не согласен с Юрием Кублановским, когда он пишет: «Поколение до нас плохо себя мыслило вне печатания, да­же Бродский при всей его тогдашней неординарности ис­кал возможности публиковаться. Мы же страницами со­ветских журналов брезговали почти изначально... и это бы­ли органичные установки свободной нашей эстетики...» Поначалу, возможно, так и было, хотя не забудем радости Леонида Губанова, да и всех его друзей, после публикации в «Юности» стихотворения «Художник» (трех четверости­ший из его поэмы «Полина»). И вполне вероятно, что если бы не было разносной критики этого отрывка в централь­ной печати, а появились бы новые публикации, то и путь Леонида Губанова был бы иным.

Холст 37 на 37,

такого же размера рамка.

Мы умираем не от рака

и не от старости совсем.

………………………………

Когда изжогой мучит дело,

и тянут краски теплой плотью,

уходят в ночь от жен и денег

на полнолуние полотен.

Да! Мазать мир! Да! Кровью вен!

Забыв измены, сны, обеты.

И умирать из века в век

на голубых руках мольберта!

(Поэма «Полина», 1977)