Последние поэты империи

Третья пауза. Значит, лет до двадцати, а то и больше по­эзия мало что значила в его жизни, занимала место студен­ческих КВН, не более? Он не понимал еще сам себя и свой дар, не было и никакой трагичности. Бокс, молодая жена, сын, отличная учеба на горного инженера. И в свободное время баловство стихами. Видимо, на его решение посту­пить в горный институт повлияли и мнение отца, преемст­венность, хорошая интересная работа. Отец — горный инженер, сын — горный инженер, а там и внук пойдет в горные инженеры. Горная династия... Да и, очевидно, по­нимал, что поэзией в перестроечные годы семью не про­кормишь. И вообще, надо же было ему стать поэтом в то время, когда поэзия уже ничего не значила в жизни обще­ства, когда своя же отечественная культура стала ненужной государству. Отсюда и его отношение к поэзии: «Но ведь поэзия — роскошь, не так ли? А не средство к существова­нию. Поэт, думается, должен где-то служить. Охранять объект какой-нибудь строительный... А если без дураков, поэзию нашу читают и в России, и за ее пределами. Не по­головно все, как это было, когда я пошел в первый класс, а те, кто может позволить себе эту опять-таки роскошь. Ведь поэзия — роскошь, я настаиваю на этом. Или я не прав? А слава, что слава... Слава это для теноров, как могла бы ска­зать Ахматова. Я так думаю...»

Как видим, ни о какой трагедии еще и речи не было. Роскошь и роскошь. А в жизни — заниматься своим инже­нерным делом. Борису Рыжему, не побоюсь сказать, везло во всем: и в семье, и в работе, и в любви, и в спорте. Везун­чик да и только. Отсюда и излишняя самоуверенность. Впрочем, откуда взяться тоске или унынию?

Читаем в справке дальше: «В 1997 году Борис закончил горный институт и... (это меня просто поразило. — В. Б.) поступил в аспирантуру Института геофизики... В 2000 го­ду после успешного окончания аспирантуры он стал млад­шим научным сотрудником, опубликовал 18 работ по стро­ению земной коры и сейсмичности...» Дальше его ждала защита диссертации. Кафедра. Интересные исследования.

Пауза четвертая. Момент непонятности. Никакого ус­корения жизни мы не видим. Никаких прыжков в про­пасть. Никакой бешеной скорости. Наоборот, этакий раз­меренный, с различными отклонениями от основного кур­са, набор жизненной высоты. Долгие раздумья, какую же высоту взять? Я сам прошел подобный путь, только инже­нера-химика, и аспирантуру тоже закончил успешно. И публикаций научных хватало, пяток авторских свиде­тельств имею и даже три медали ВДНХ за изобретения. Но ведь уже тогда знал я для себя, что это лишний груз в жиз­ни, что неизбежно уйду вскоре в литературу. Помешала ли мне инженерная работа? Не знаю. Зато в новые, уже фило­логические, аспирантуры не хотел идти, как ни уговарива­ли. Все-таки литература — это литература, живое дело.

Вот и Борис Рыжий с неизбежностью стал понимать ненужность своей успешной научной карьеры. Как бросил спорт, так же решительно бросил и горную науку. Две жиз­ни, три жизни. Вот и пришла сразу же пора элегии писать. Было что вспоминать.

Вот красный флаг с серпом висит над ЖЭКом,

а небо голубое.

Как запросто родиться человеком,

особенно собою.

Он выставлял в окошко радиолу,

и музыка играла.

……………………………………..

Про розы, розы, розы, розы.

Не пожимай плечами,

а оглянись и улыбнись сквозь слезы:

нас смерти обучали

в пустом дворе под вопли радиолы,

и этой сложной теме

верны мы до сих пор, сбежав из школы,

в тени стоим там, тени...

(«Вот красный флаг с серпом висит над ЖЭКом...», 2000)

Как видим, самые сентиментальные воспоминания за­канчиваются у Бориса Рыжего темой смерти. Ее интонация начинает господствовать сразу же, как только из всех наук и боксов уходит он в поэзию. Оказывается, жизнь еще сво­ими отклонениями и бытовым обустройством защищала поэта, когда же он наконец отринул все лишнее и остался один на один с собой, слив уже воедино поэзию и жизнь, лирического героя и себя самого, так сразу же вырвалась на свободу поэтическая интонация смерти.

И когда бы пленку прокрутили

мы назад, увидела бы ты,

как пылятся на моей могиле

неживые желтые цветы.

Там я умер, но живому слышен

птичий гомон, и горит заря

над кустами алых диких вишен.

Все, что было после, было зря.

(«Вспомним все, что помним и забыли...», 2000)