Последний человек

— Слова весьма разумные, — угрюмо ответил Раймонд, — будь они обращены к кому-либо другому. Обрати их к себе, первый среди пэров Англии, и ты можешь стать ее правителем. Добрый, мудрый, справедливый, ты можешь править всеми сердцами. А я, слишком скоро для собственного счастья, слишком поздно для блага страны, убедился, что взял на себя дело, к которому не пригоден. Я не способен управлять собой. Мои страсти становятся моими хозяевами, мое малейшее желание — моим тираном. Ты думаешь, что я отрекся от протектората в приступе досады? Клянусь Богом живым, что никогда больше не возьму в руки эту погремушку;¹⁰⁸ никогда больше не обременю себя тяжкими заботами и муками, которые она символизирует.

Когда-то я желал стать королем. Эго было в расцвете самонадеянной и глупой юности. Но я знал себя и отказался от этой мечты, отказался ради — не важно чего, — ибо утратил и это. Долгие месяцы я мирился с этим мнимым величием, этой невеселой шуткой. Довольно с меня этого обмана. Я хочу быть свободным.

Я утратил то, что украшало и возвышало мою жизнь, что связывало меня с другими людьми. Я снова одинок и снова, как в юности, стану скитальцем и солдатом удачи. Друзья мои, — потому что и ты ведь мне друг, Вернэ, я это чувствую, — друзья мои, не пытайтесь поколебать мое решение. Пердита, обвенчавшись с созданием своего воображения, не хочет сквозь эту завесу видеть того, кто в действительности был рядом с нею; а он полон пороков. Она отвергла меня. Подле нее было очень приятно играть роль правителя. Как мы в любимом вашем лесу разыгрывали маски¹⁰⁹ и ради минутной причуды воображали себя аркадскими пастушками, так и я, более для Пердиты, чем для себя, играл роль одного из великих мира сего. Я хотел украсить ее жизнь, показать ей власть вблизи, разыгрывая короткую пьесу о власти и ее великолепии. Любовь и взаимное доверие — ваг тон, который мы задали нашему спектаклю. Но нам следует жить, а не разыгрывать жизнь; в погоне за призраками я утратил реальность. Сейчас я отказываюсь от того и от другого.

Адриан, я возвращаюсь в Грецию, чтобы вновь стать воином, быть может, победителем. Не хочешь ли сопровождать меня? Ты увидишь иные зрелища, иной народ; увидишь, какая идет жестокая борьба между цивилизацией и варварством; увидишь, а быть может, и направишь стремления молодого и сильного народа к свободе и порядку. Поедем со мной. Ведь я ждал тебя, ждал этой минуты. Все готово. Итак, ты едешь со мной?

— Еду, — ответил Адриан.

— Немедленно?

— Завтра же, если желаешь.

— Поразмысли! — воскликнул я.

— Зачем? — спросил Раймонд. — Милый мой, я только и делал, что размышлял все нынешнее долгое лето. Уверяю тебя, что Адриан в эту краткую минуту вместил целый век размышлений. Не говорите о размышлении, я от него отказываюсь. За долгое время это мой первый счастливый миг. Я должен ехать, Лайонел, таково веление богов. Не пытайся лишить меня спутника, он будет изгнаннику другом.

Еще слово о недоброй, несправедливой Пердите. Некоторое время я надеялся подстеречь благоприятную минуту, раздуть еще не остывшую золу и вновь зажечь в ней огонь любви. Но костер в ее сердце был холоднее того, что оставляют зимою цыгане; он остыл и был занесен целым сугробом снега. Тогда, насилуя собственные склонности, я еще ухудшил дело. Все же мне кажется, что время и даже мое отсутствие могут вернуть ее мне. Помните, я все еще люблю ее и лелею надежду, что она снова будет моей. Я знаю — хотя она не знает, — как обманчива завеса, наброшенная ею на действительность; не пытайтесь разорвать ее, но постепенно раздвигайте. Дайте ей зеркало, в котором она разглядела бы самое себя; а когда она постигнет эту необходимую, но трудную науку, она удивится своему теперешнему заблуждению и поспешит возвратить мне то, что принадлежит мне по праву, — свое прощение, свое доброе мнение, свою любовь.

Глава одиннадцатая