Последний дракон

Ваксмен спрыгнул в яму с таким предвкушением, как будто его там ждал Дисней Уорлд – не фуфлыжный Диснейленд в Европе, а намбер ван в Орландо. Плечи могвая оказались для ямы чутка широковаты, но он поерзал, втиснулся и радостно выдал:

– Давай, малец, наваливай сюда все это дерьмо.

Сцена выходила стремная, даже жуткая: пожилой мужик а-ля фейри, внизу, в земле, и к его труселям из пиццы крадутся жуки с улитками. У Пшика остался один вопрос.

– Ваксмен, вы же не сошли с ума, правда?

Могвай усмехнулся.

– Сошел с ума? Устал я, вот что. Почему спрашиваешь?

– Ну, сэр, – произнес Пшик, – если вы сумасшедший, то я тут вообще-то хороню вас заживо.

– Епт, малец, – фыркнул Ваксмен, – со всей той херней, которая с тобой за последний день стряслась, если кто здесь сумасшедший, так это ж ты.

– Ага, – согласился Пшик, – действительно.

– Ну, лады, малец Пшик. Давай-ка за дело. Как только драконово дерьмо засохнет, его и кувалдой не разобьешь.

– Так точно. Хороших вам снов, что ли.

Ваксмен закрыл глаза.

– Черт, малец. Я уже на полпути там.

Могвай блаженно улыбнулся, и сие выражение лица не изменилось, даже когда Пшик Моро забросил в могилу с четверть тонны драконьего дерьма.

Пшик же старался отвлечься, отмечая качества данного материала.

«Пахнет не так уж плохо. Типа пряный».

«А структура… я б сказал, как замороженный йогурт».

– Эй, – позвал вдруг Ваксмен, выкопав из-под навоза руку, – кое-что напоследок.

Пшик чуть в штаны не наделал и выронил лопату.

– А? Передумали?

Ваксмен помотал головой, отряхиваясь.

– Не, малец, тут я твердо решил. Просто отнеси мой костюм в чистку. Химчистку, имей в виду. Чтоб ни капли воды на мой бархат не попало.

– Ага. Только хим.

– Ну и, засим, перестану трепаться, – заключил Ваксмен. – Если не буду приказы раздавать, наверное, будет попроще закапывать.

«Наверное», – подумал Пшик, но проще так и не стало.

Верн не мог отделаться от ощущения, будто некое живое существо свернулось среди кишок кольцами и грызет ему нутро.

Имя тому существу – ужас. Проще некуда. Предельное чувство: страх, помноженный на ожидание.

«Поверить не могу, Хайфаэр, – думал он. – Ты доверился, мать его, человеку. Когда ты уже наконец поймешь?»

Той ночью Вакс подкупил его самогонкой и парочкой славных кабаньих стейков идеальной прожарки – черных снаружи, с кровью внутри.

«Сумку свою прихватил?» – спросил его тогда могвай.

«Не-а, – отозвался Верн. – Спешил по следу пацана».

«Так и думал, – сказал Ваксмен. – Ну и неважно. Есть лишний водонепроницаемый мешок. С годным ремнем, все дела».

«И зачем мне мешок?»

Ваксмен грохнул на стол свой жуткий саквояж.

«Избавиться от барахла. Я завязываю с убийствами, Верн. Все мы души, так? А посему похорони его прям глубоко да подальше от моего клочка. Не хочу, чтобы это дерьмо в мой сад протекло. Или, еще лучше, пусти все по ветру. По мишеням постреляй, только смотри не вдохни. От этой дряни нутро сгниет.

Верн подтянул к себе саквояж.

«Что, всё? Киллерские дни позади?»

Ваксмен поднял бокал.

– Только самооборона, братишка. Выпьешь за это?

И Верн, не чувствуя после пира из стейков и алкоголя никакой боли, охотно и пьяно признал теорию могвая, что все мы души, и в самом деле выпил, хоть и не соотносил сие мнение с собой.

К утру поверх привычного после попойки отвращения к самому себе добавился слой сожалений, и Верн с первыми лучами убрался на хрен подальше из дома Вакса, чувствуя, что вот-вот проблюется прямо под водой – исключительно из тревоги.

«О чем я, что б меня, думал?»

«Фамильяр-человек».

«Да еще и гребаный малец».

И:

«Не река, а жопа. Одна соляра да моча».

Что не то чтобы помогало, когда дракона и так тошнило.

А ведь когда-то река была слаще лимонада.

Этим утром она определенно была кислотной. Неудивительно, что шкура сереет – целыми днями болтаться в сточной воде с аллигаторами. Когда солнечные лучи падали под определенным углом, вся река покрывалась радужной пленкой. Вдобавок, Верн все-таки старел, тут уж не поспорить. Дракон проживает отмеренные тысячелетия, но тело начинает сдавать. Когда-то он мог летать взад-вперед весь день да пламя изрыгать из спортивного интереса; теперь Верн сомневался, что сможет провести в воздухе больше полудюжины часов без приступа тахикардии.

Вот так для Верна и начался день – в полном унынии. И все становилось только хуже.

«Мой единственный друган слег на три месяца».

Или года.

Или навсегда.

В земле могваям часто становилось так удобно, что они окончательно испускали дух и уходили в почву. Вакс однажды признался, во время пост-погребенческой депрессии, все еще опьяненный грязью: «Черт, Верн. Ты там просто перестаешь думать. Все уходит, понимаешь? И остается только покой. Вечность покоя, если захочешь. А это весьма привлекательное предложение».

Вечность покоя. Очень привлекательное предложение.

Так что Верн забился в свою лачугу, не обращая внимания на аллигаторов на берегу, которые приветствовали его раззявленными пастями. Настроение с каждым шагом все сильнее портилось.

«Черт побери, – подумал Верн. – А вот и оно».