Последний Рюрикович

Ивашке на миг показалось, что мужик видит его детскую хитрость насквозь, и уж было устыдился своей затеи, но по-прежнему твердо, хотя и без прежнего энтузиазма в голосе, сказал:

— Хошь, еще раз перекрещусь?

— Да ладно, — махнул рукой Митрич и неспешно, хотя все в душе пело и свистело от радости, — Никитку-то действительно полгода не видал, — пошел седлать и выводить лошадь. Быстро управившись с этим делом, метнулся в дом (выдержка все-таки отказала) и, схватив маленький узелок, ловко вскочил на коня.

— Ну, я с тобой, как с большим, — у самых ворот прогудел он еще раз мальчику.

Ивашке даже неловко стало от собственной, хоть и будущей, хоть и не совсем, да лжи. И уж совсем он покраснел, когда Митрич вынул из кармана глиняную, ярко раскрашенную свистульку и предложил Ивашке:

— Накось, поиграй вот. Токмо я запру тебя. Не потому, как обещанью твоему не верю, — быстро пояснил он, дабы не обидеть мальчугана, — а от людей лихих. Чай, ты один остаешься в дому-то. Ну, капуста квашена сам ведаешь где. Шти в чугунке. Седни варил, а сало, тряпицей прикрытое, на лавке лежит. А я мигом, к завтрему буду.

— Вот тебе крест, дядя Митрий, не сбегу, — снова поклялся мальчик.

— Верю, верю, — кивнул Митрич и закричал лошади: — Но-о, но-о, красавица моя!

Правда, крикнул он это уже за воротами, которые перед тем хорошенько запер, придавив их с наружной стороны таким бревном, что скинуть его было бы не под силу не только Ивашке, но и не каждому мужику.

Долгое время Ивашка бродил в нерешительности. Доверие, оказанное ему Митричем, с одной стороны, как бы окрыляло, а с другой стороны, привязывало к этому, успевшему уже порядком надоесть дому. Душа его была в смятении, но потом какой-то чужой и хитрый голос внутри стал нашептывать:

«Уехал, а тебя бросил. Сказал, что верит, а ворота закрыл».

— Ну и что? — возражал ему мальчик, прохаживаясь по пустому двору, но почему-то все ближе и ближе к тыну. — Он к сыну повидаться поехал, а ворота закрыл, чтоб чужой кто не зашел, а вовсе не от меня.

Надоедливый голос не унимался:

«А ты ему вовсе и не обещал не уходить со двора».

— Нет, не обещал, — неуверенно сказал сам себе Ивашка и вдруг остановился. — Я не на церкву крестился.

«Самому себе-то уж не ври, пожалуйста, — обиделся голос. — Потому и крестился, что уже придумал заранее».

— Ничего я не придумал, — осерчал Ивашка. «Придумал, придумал, — настырно тянул голос. — Ты же обещал, что не сбежишь. А что выходить погулять не будешь, про то уговора не было, и никаких обещаний ты не давал».

— Нехорошо как-то. Он мне, вон, свистульку подарил, а я обману, — хмурился Ивашка, в раздумье переступая ногами и все ближе подходя к тыну.

«Подумаешь, свистулька. Сынку своему дюжину таких свистулек понес поди. Да и вовсе ты его не обманешь. Сказал, что не сбежишь, — и не сбежишь, просто погуляешь, а к вечеру вернешься. Ну же! Чего медлишь?»

Ивашка, запрокинув голову, посмотрел на тын. Высоковато, конечно, цельная сажень, никак не менее. Да и ухватиться не за что. Он погладил крепкие неошкуренные, вершка два толщиной бревна.

«Ну, что же ты? — подзуживал голос. — Видать, боишься такой высоты. А ты не трусь, будь посмелее».

Тын был вострым да так ладно подогнанным, что на первый взгляд казалось, выхода найти невозможно. Однако Митрич при отъезде своем на радостях совсем забыл про подворотню. Широкая доска стояла, аккуратно прислоненная к могучему верею[97]. Конечно, придется ее так и оставить откинутой, но между воротами и землей был не такой уж и большой зазор: вершка четыре в высоту, не более. Собака пролезет, а вот человек — навряд ли, разве что такой Ивашка.

Пришлось, правда, наковырять щепкой немного земли, потому что голова никак не хотела пролезать, но в конце концов, не считая запачканной слегка одежонки, все обошлось сравнительно благополучно и скоро.

— А теперь в путь. — Сказав себе это, Ивашка двинулся вдоль по узкой улочке, все время касаясь пальцами правой руки бревенчатого тына, чтобы не заблудиться и легко добраться домой на обратном пути.

Не успел, однако, он пройти и полуверсты, как увидел еще один тын. По виду он ничем не отличался от Митричева, однако двухскатный конек над воротами был богато разукрашен затейливой резьбой и причудливыми фигурками, которые буйная фантазия мастера разбросала по нему, как сеятель кидает зерна, — в меру и в строгом соответствии со своим тайным замыслом. Да и сами строения были значительно выше, нежели дом иноземца.

Как раз в это время ворота широко открылись и со двора стали выезжать телеги. Ивашка было юркнул за угол, но вскорости понял, что из возчиков, хотя они и были одеты примерно так же, ни один не может быть Митричем, несмотря на наличие у каждого окладистой бороды.