Последний Рюрикович

Митрич лукаво сощурился. Все дело было в том, что и он скучал без дела. Каждый день к Никитке ездить тоже нельзя, ну как хозяин-боярин нагрянет, а в доме все поделано-попеределано, и чем заняться — неизвестно. Безделья же Митрич терпеть не мог, чуть ли не заболевал с него. А тут подворачивалась такая возможность услышать что-то новое, совсем необычное.

— Давай так, — предложил он мальчугану, — ты сейчас мне сказывать будешь, и коли не запнешься ни разу, пока солнце в пополудни не будет, значит, правду ты мне глаголил.

Ивашка запнулся не раз, особенно в самом начале. Вроде все помнил, а как своими словами рассказать? Правда, затем он стал говорить все бойчее, а в конце уж вовсе затараторил как по писаному. Строчки, написанные на желтоватом пергаменте витиеватым, затейливым почерком, встали перед ним во весь рост, и он уже под конец как бы попросту считывал с них, да так живо, что Митрич еле удерживался от восторженного вздоха или восклицания, чтобы не сбить мальца.

Затаив дыхание, он познавал новый для себя мир, где гибли вероломно обманутые Ярополком Окаянным Борис и Глеб, где крушил печенегов и хазар грозный Святослав, где крестил Русь Владимир Красное Солнышко, где из-за княжьих межусобиц разваливалась некогда великая и могучая Киевская Русь.

Он то качал сокрушенно головой, то в удивлении начинал чесать бороду — словом, не было еще у Ивашки более благодарного и внимательного слушателя, нежели этот угрюмый мужик, изумленно поглядывающий на мальца, словно не веря собственным глазам. Да полно, может ли столько поместиться в детской головке, не снится ли ему, что сей искусный рассказчик всего-навсего дитя годами.

И когда наконец усталый мальчуган умолк, переводя дыхание, и посмотрел — приятно же, когда тебя так завороженно слушают, — на своего притихшего слушателя счастливыми синими глазами, то увидел, что Митрич упрямо смотрит себе под ноги, что-то шевеля губами.

— Ну как? — гордо откинул голову мальчуган.

— Хорошо, — задумчиво сказал Митрич. — Токмо вот ты о князьях, о войнах, о святых сказывал.

Все енто вельми интересно, а о народе почему ничего не глаголил? О народе-то что написано, али как? Как жил, как песни пел, как хлеба растил, как за князей кровушку свою простую проливал? — И с надеждой глянул на Ивашку: — Опосля скажешь про народ? Ближе к вечеру?

Мальчик задумался. Странно, но такая простая истина, что про народ-то, оказывается, в старинных манускриптах ничего и нет, неожиданно удивила его.

— А зачем про него? — осенило его вдруг при мучительных поисках ответа. — Вона нас сколько. Ежели про каждого писать, сколь пергамента извести надо будет, да чернил, да перьев!

— Не-ет, — Митрич упрямо махнул ложкой, которую он начал было выстругивать из липовой плашки, чтобы вовсе без дела не сидеть, а потом, заслушавшись, так и не дотронулся до нее, — про народ обязательно должно быть. Иначе что ж за сказы такие? Ведь тот же князь, он кто? Один человек. Ну, дружина у него еще, чтоб с мужика подати выколачивать. А ежели мужик их кормить не будет, тогда они с голоду помрут, — он даже крякнул от неожиданного поворота собственной мысли и несколько оторопело добавил в полной растерянности от такой концовки: — Получается, что и писать тогда не про кого будет. Да и некому.

— Так у них же злата-серебра видимо-невидимо, за морями, за окиянами купят, — возразил, немного подумав, Ивашка.

Митрич возмутился:

— Значитца, князь живой, а народ помре в одночасье? Где же правда-то, ась?

— Не знаю, — тихо ответил Ивашка. Такого поворота в беседе он явно не ожидал. — А он, наверно, с ними поделится.

— Как же. Жди. Поделился. А ежели даже и поделится, так ведь потом втрое больше назад возьмет.

— А что ж, за так раздавать?

— Вот те на, — Митрич ажно подпрыгнул от возмущения. — А ему почто за так раньше давали? Ведь его злато-серебро — это все слезки мужицкие.

— Так должно быть. Исстари заведено. Князь их защищает, а за то подать требует, — защищался Ивашка.

— Так пущай и требует на прокормление дружины — чай, не развалились бы, прокормили, а то ведь вдесятеро больше платить заставляют.

— Тогда я не знаю, — грустно вздохнул Ивашка.

— То-то, что «не знаю». Да и монахи твои толстопузые тоже хороши. Своих подневольных, аки липку, вместях со шкурой, живоглоты проклятые, ободрать норовят, — продолжал бушевать Митрич. — Они же богу служат, а рази ето по-божески так-то над людьми измываться?

— Так-то грех казать на служителей господних, — укоризненно попытался поправить его мальчуган, но тут же раздраженный Митрич его осек:

— Грабители они господни, вот что я скажу. У господа нашего имя честное отобрали, закрылись им со всех сторон, аки кольчугой, и творят себе дела неправедные, будто татаровья какие! — И опешил сразу после сказанного, потому что увидел, как Ивашкино лицо жалко скривилось и по детским щекам потекли слезы.