Последний Рюрикович

Митрич вгляделся в бледное лицо мальчика, лежавшего перед ним, нащупал повязку на шее и обернулся к иезуиту:

— Он что ж, поранился? Где ж он так?

— На площади я его нашел. Чуть не затоптали в толчее. Без чувств лежал.

— На площади, речешь? — задумчиво протянул Митрич, поворачиваясь к мальчику и снова вглядываясь в его лицо. Вроде Ивашка, а вроде и не он. Бородач осторожно развернул манатью, в которую был укутан мальчуган, и огладил рукой нарядную княжескую одежку, которую утром сам на него надевал. Луна выглянула из-за темной тучи и, будто устрашась увиденного, вновь закуталась в облачное покрывало. Однако этого мгновения Митричу хватило, чтобы понять свою ошибку.

— А кафтан-то на ем желтый, а не синий, да и на ногах-то чеботки[116], а не сапожки. И узорочье на одеже вовсе не то. Я, чай, сам надевал, помню, — цедя каждое слово, задыхаясь от нахлынувшей вдруг ненависти, он тяжело начал подыматься с земли. — Ты что ж с царевичем удумал сотворить, гадюка скользкая? И куда Никитушку мово, — тут он запнулся, охнув и почуяв, как ледяная сталь узкого лезвия стилета вошла в его спину, достав до сердца. Собрав остаток быстро покидающих его могутное тело сил, он все ж таки выпрямился и прохрипел в лицо иезуиту:

— Никитушка мой где, убивец?

— В храме он, — холодно ответил иезуит, с интересом наблюдая, как отреагирует бородач на эту страшную весть. — Обмыт чисто, в одежде царевой, в гробу лежит. — И безжалостно уточнил: — В церкви у Спаса.

— Почто ж не пощадил ты отрока невинного? — простонал Митрич и рухнул на землю. Он еще жил, когда над ним склонился иезуит и добил его жестокими словами:

— Сам повинен ты в этом, холоп. Коли за Ивашкой глаз зорко держал бы, так Никитка твой резвился бы теперь, как прежде. Не ему я в том гробу место уготовил, да судьба по-иному распорядилась. — С этими словами он выдернул стилет из тела Митрича, аккуратно обтер его травой, бережно вложил в кожаные ножны и, ухватив под мышки бездыханного Митрича, кряхтя от натуги, поволок к росшему шагах в ста от места, где случилось убийство, молодому березняку.

Посмотрев по сторонам, он, сожалея, что приходится использовать для такой грубой работы столь тонкую вещь, как стилет, вновь достал его из-за голенища сапога и принялся нарезать им дерн, выкапывая последнее пристанище для своего верного, но, как оказалось, не во всем, слуги.

Впрочем, он не солгал ни на йоту, разъясняя Митричу, в чем тот виновен. Вовсе не так мыслил он все, что должно было произойти в этот день. Надо было бы к вечеру пригнать народ в церковь, где ангельский лик мертвого Ивашки внушил бы угличанам новую ненависть к убийце, а вид его перерезанного якобы людишками Годунова горла заставил бы всех двинуться в слепой жажде мщения на Москву. А теперь что?

Пришлось приставить к церкви сторожами верных слуг, самих Нагих, дабы ни один человек не смог туда проникнуть и не узрел подмены. Народишко же тем временем, побив людей Битяговского и не пощадив ни дьяка, ни его защитников, давно вошел в сознание, протрезвел от хмельной злобы и разбежался по домам. Сейчас сидят да трясутся, опасаясь, что с ними сделают за учиненный дебош.

Осталась еще слабая надежда на Афанасия Федоровича. К нему в Ярославль уже поскакал гонец, чтобы упредить Нагого. Ежели ему все-таки удастся поднять там бунт — можно еще рассчитывать на успех, а коли нет, то тут уж не поможет никакой Казы-Гирей.

А ведь как хорошо все задумывалось. С одной стороны, из Углича да Ярославля Нагие с вооруженными отрядами, с другой — Казы-Гирей с несметной силой, а в самой Москве надежные людишки Афанасия учиняют пожары. Всех бы под корень извели, включая самого Федора, и был бы вскорости Бенедикто Канчелло провинциалом[117]

всей Московии, воздвигая костелы и возвышая величие католической церкви к вящей славе господней.

Нынче же из-за тупости и скудоумия Нагих остается рассчитывать на другое — как бы выбраться из этой истории живым, да чтоб с царевичем и впрямь не стряслось ничего худого. Впрочем, вспомнив внезапное исчезновение Ивашки, иезуит пришел к выводу, что здесь свою зловещую роль сыграла не столько тупость дядьев царицы, сколь рука господа.

«Возможно, — размышлял он, — что все это даже к лучшему. Старик вылечит царевича, а где он будет схоронен до поры до времени, про то известно лишь колдуну да мне — скромному служителю церкви Христовой. Знание же великих тайн, кои имеются у сильных мира сего, всегда помогали в конечном счете достигать поставленных целей. К тому ж и сам царевич сыроват еще для престола. Желательно воспитать его в духе любви к истинной вере, а еще лучше — тайно окрестить в католическую веру. Иначе говоря, все, что ни делается, все к лучшему».

Подняв такими успокоительными рассуждениями настроение, иезуит уже через час был возле дома, где жил Синеус.

Глава XXIII

НОВЫЕ ЗАМЫСЛЫ ИЕЗУИТА