Последний Рюрикович

Было уже темно, и деревенские дома, когда Митрич подъехал к околице, мрачно глядели на бородача черными зевами темных окон. Луна, как назло, спряталась за облако, и Митрич чуть ли не ощупью добрался до когда-то ладного, аккуратного, а нынче неуклонно дряхлеющего без крепкой хозяйской руки дома попадьи.

Поначалу он постучал в дверь тихо, памятуя, что можно разбудить детей, в том числе своего Никитку, и напугать их этим ночным стуком. Но в доме по-прежнему царила тишина, и тогда он, отбросив осторожность, со всей силы забухал здоровенным кулачищем в дверь.

За дверью что-то зашуршало, загремело, и наконец сонный женский голос откликнулся недовольно:

— О, господи. Да сейчас я, сейчас. Кого еще черти принесли, прости меня Исусе, греховодницу старую.

— Я это, Матрена Ивановна. Открой. Я, Митрич. Не боись.

Узнав знакомый голос, попадья лязгнула тяжелым засовом и слегка приоткрыла дверь, продолжая опасаться. В руке она держала свечку, которую поднесла к самому лицу Митрича, чуть не спалив ему бороду. Убедившись, что перед нею и впрямь отец ее воспитанника, она спросила:

— Дак ты, что ж, выздоровел, что ль? Дите назад привез, ай как?

— Дак, — ошарашенно уставился на нее Митрич. — Какой такой выздоровел? И не болел я вовсе.

Тут уже пришла очередь впасть в недоумение попадье. Она даже забыла про свой тулуп, косо висевший на одном плече и норовивший свалиться с другого.

— Ахти мне! — запричитала она тонким голосом. — Дак боярин твой сказывал, что ты в болести великой лежишь и с дитем свидеться хошь, вот и забрал Никитку твово. Ахти!

— Боярин мой здесь был? Давно? Когда? — затряс женщину за плечи Митрич.

Ох, не зря чуял он что-то неладное.

— Тихо, тихо, — шлепнула его сердито по рукам попадья и отступила на несколько шагов в глубь темных сеней. — Ишь, приперся, бугай, средь ночи, и трясти первым делом! А я баба слабая, беззащитная, ни опоры, ни помочи. Немудрено обидеть. Вон ручища какие. Совсем, чо ли, обезумел?

— Так где Никитка-то мой? — снова рванулся к ней Митрич, и так решительно, что попадья даже взвизгнула от испуга и плюхнулась прямо на небольшой бочонок с квашеной капустой, благо что тот был прикрыт сверху крышкой.

За стенкой в горнице кто-то шумно завозился и заплакал.

— Ишь, зараза, всех детей перепугал, — сердито буркнула попадья. — Я ж тебе и реку, что приехал твой боярин. Засветло еще было. Сказывал, что ты шибко болен, дак хотишь с Никиткой повидаться.

Вот он его и забрал со всей его одежкой. Я ему в узелок все завязала.

— И ты отдала дите?! — возмущенно рявкнул Митрич. — Да как же ты… — И, не договорив, бросился к своему бахмату, спокойно ожидавшему хозяина возле угла дома.

— А как же не отдать, ить ваш он, а не мой! — крикнула ему вдогон попадья, но, видя, что всадник, не слушая ее оправдания, уже поскакал прочь, рассерженно махнула рукой, зевнула и, перекрестив рот, направилась в избу.

С минуту она еще возилась с засовом, закрывая дверь, и наконец в доме все стихло, только собаки продолжали свой пустой брех, сопровождая своеобразным сольным концертом наездника, мчавшегося по направлению к Угличу на низенькой татарской лошади.

Проскакав две версты, Митрич неожиданно увидел в отдалении встречного всадника. Он остановил бахмата, поставил его поперек дороги и стал поджидать. Наконец скачущий почти поравнялся с Митричем, замедляя ход, и остановился в двух саженях от него.

— Почто дорогу загородил? — раздался знакомый и такой ненавистный ему в эту минуту голос Симона. — Али боярина свово не признал?

Митрич молча слез с коня, подошел к лекарю, пристально глядя на плотно закутанную фигуру, сидящую впереди иезуита. Судя по очертаниям, которые высветила выглянувшая на миг из облаков луна, это было детское тело, безжизненно застывшее и не падающее с аргамака лишь потому, что иезуит придерживал его одной рукой.

— Отдай Никитку, — глухо промычал Митрич, требовательно протягивая руки и бережно подхватив детское тельце, укутанное с плеч до ног в черную манатью[114]

. Не было видно даже лица. Его скрывал большой, не по размеру, напяленный до самых глаз шлык[115]. Иезуит не противился, только спросил:

— Ты, видать, и вовсе очумел. Какой это тебе Никитка? — Но с коня слез, помогая Митричу положить тело на землю.

Не обращая на иезуита внимания, будто его вовсе не было рядом, Митрич развязал шлык и снял его с головы ребенка. С радостным изумлением он убедился, что боярин сказал правду и что это вовсе не его Никитка, а Ивашка.

— Он без сознания, — коротко пояснил иезуит. — Вот я и везу его к Синеусу, дабы вылечить.

— А мне уж помстилось, будто… — Митрич не договорил, и улыбка слетела у него с лица, потому что он тут же вспомнил слова попадьи. — А где ж Никитка мой? — Он растерянно уставился на Симона.

— Будь покоен, — похлопал его успокаивающе по плечу иезуит. — Твой сынишка в надежном месте. Я все объясню тебе потом, позже. Сейчас не время. Разве ты не видишь, что мальчик тяжело болен? Его нужно срочно доставить к Синеусу, потому что я здесь бессилен чем-то помочь.