Последний сейм Речи Посполитой

- Я доложил пани подкоморше - она еще в спальне. Не подать ли пивка для прохлаждения? Жарко нынче, сударь, - он обтер платком потную лысину. Беда у меня с этими бездельниками, храни бог! Как не побеседуешь с ними плеткой, так не понимают. Присядьте же, пан поручик! Что поделаешь распустила их моя хозяюшка. Школы велит для них устраивать, перевести на право оброка! Слыханное ли дело! - всплеснул он руками, изображая воплощенное страдание. - Чирикают там, в головенке, сударь мой, воробушки, ой чирикают! Каждому говорю: дубинка - лучший для них учитель! Только нынче в моде вольности, революции и какие-то там философии! А есть ведь еще и такие ученые дураки, что проповедуют равенство с крепостными!

- Спасибо, я принадлежу именно к таким, - проговорил Заремба со злой иронией.

Но Рустейко, не сбитый с панталыку, ловко перешел на другие предметы, начав длинный перечень всевозможных жалоб и анекдотов, повторяемых изо дня в день. Когда, однако, в комнату вошла княжна Кисель, он быстро скрылся. Княжна, приходившаяся дальней родственницей подкоморше и жившая у нее давно в приживалках, худая и сгорбленная, как кочерга, с таким же крючковатым лицом, смуглая, похожая на старую ворону, одета была по моде эпохи последнего саксонского короля и благоухала лавандой, смешанной с камфорой. С большой важностью выступая в роли заместительницы хозяйки, она повела его в отдаленные комнаты, увешанные клетками с птицами и уставленные креслами и диванами, на которых валялись собачонки разных пород. Вся эта братия, завидев ее, поднимала невероятную возню и гомон. Заремба заткнул уши, оглядываясь по сторонам и ища спасения.

- Видимо, вы, пан поручик, не любитель божьих тварей, - проговорила она чуть слышным голосом.

- Почему же, - на вертеле, в рагу и в разных других блюдах, вареных, жареных и копченых... Живыми они мне нравятся меньше, - засмеялся он бесцеремонно.

- Жаль, что в лагерях не развиваются более нежные чувства! - заметила она с язвительной улыбкой, прижимая к груди разжиревших до безобразия собачонок.

Избавил Зарембу от затруднительного ответа паюк, пригласивший его к подкоморше.

Он застал ее еще в широкой кровати из красного дерева, словно в ладье, украшенной художественной резьбой и поддерживаемой четырьмя серебряными грифами, под пунцовым балдахином, который подпирали позолоченные амуры. Золотистые занавески на окнах и обивка стен разливали приятный свет, в котором пани подкоморша казалась красивой, как никогда. Она возлежала на постели, обнаженная почти до пояса, но уже во всеоружии любовных приманок умело расположенных белил и красок. Из-под изящного чепчика выбивались на белоснежную подушку игривые локоны. Блестящие глаза и налитые кровью губы сулили рай, а золотистое шелковое одеяло соблазнительно обрисовывало контуры ее пышных форм. Она, казалось, была поглощена разглядыванием шелков, кружев и вышивок, накиданных высоким ворохом на ковре. Торговец, стоя на коленях у раскрытых коробов, показывал все более и более красивые образцы, расхваливая их со всем своим красноречием. Негритенок стоял у изголовья, держа утренний шоколад и бисквиты и скаля ослепительно белые зубы.

Завидев входящего Зарембу, пани подкоморша сделала вид, что смущена, и, закрывая скрещенными руками почти обнаженную грудь, выслала всех из комнаты и, подавая ему красиво очерченную руку, велела сесть поближе.

Заремба изложил ей цель своего посещения и, по ее настоянию, рассказал историю ночной вылазки. Умолчал только о приключении с Марцином.

- Весь мой дом к вашим услугам, - заявила с жаром пани подкоморша. Берите все, что вам нужно, располагайтесь, как дома. Только в солдате я вижу настоящего человека! - восклицала она, восхваляя героизм, воинственность, пыл битв. Даже крики убиваемых звучали для нее как упоительная мелодия, а шумная лагерная жизнь, походы и опасность казались ей раем. Она восторгалась так пылко, что обнаженные ноги ее выскользнули из-под одеяла, глаза заиграли прелестнейшими искорками, и вся она была охвачена жаром взволнованной крови... Все это ее возбуждало, как возбуждает благородного скакуна звук боевого рожка... Заремба не знал ее еще такою и с восторгом смотрел на ее пылающее лицо. Взгляд Зарембы ударил ей в голову, она схватила его за руку, едва сдерживая внезапно проснувшийся любовный жар.

Много труда стоило Зарембе не поддаться искушению и сидеть как чурбан, глухим к ее шепоту, изливающему жар, к ее взглядам, полным поцелуев, прикосновениям, опаляющим огнем, томным движениям и безмолвным, но выразительным обещаниям любовных ласк. Делал вид, будто не понимает языка любви. В конце концов, подавив в груди волнение и в душе - обманутые надежды, она позвонила прислуге. Словно в наказание, Заремба должен был присутствовать при церемонии завивки и причесывания волос. Она не отпустила его от себя даже тогда, когда горничные стали одевать ее с самой сорочки. Его отделяли только низкие ширмочки, совершенно не мешавшие любоваться прекрасным зрелищем. Он вынес это зрелище, хотя покраснел весь, как рак, и обливался потом.