Последний сейм Речи Посполитой

— Это Качановский забавляет новую компанию, даже топают ногами от удовольствия... — шепнул он, но вдруг оборвал и съежился, как будто хотел нырнуть под стол: к ним проталкивался какой-то богатырского вида шляхтич с тарелкой в руке и бутылкой под мышкой, в темно-синем кунтуше и белом, выпачканном жупане, с огромным животом, тройным подбородком, цинично оттопыренными губами, крупным красным носом, отвислыми щеками, длинными усищами и маленькими, быстро бегающими глазками. Он оглядывался кругом, горланя громовым голосом:

— Официант, подай хоть бочонок, хам! Присесть некуда.

Так как никто не спешил исполнить его требование, он обратился прямо к сидевшим:

— Разрешите, почтеннейшие, подсесть? — и, не дожидаясь ответа, шлепнулся своим богатырским корпусом на стул. — Ноги уж в живот прут... Хе-хе!

Гласко посмотрел на него с нескрываемым отвращением.

— Подгорский Адам, из Волыни, — отрекомендовался тот, протягивая потную, покрытую рыжими волосами лапу.

Пришлось и им нехотя назвать свои фамилии.

— Заремба, собственного герба? Погодите, сударь, вижу — из Великой Польши! А может быть, из Подлясья? Эй, разиня, неси побольше бутылок! А по отцу будете Онуфриев?

— Это мой дядя.

— Глядите, как это, гора с горой не сходится... Ге-ге!

— А рыло с мочалкой всегда, — насмешливо закончил Гласко.

— Может быть, и так. А ведь мы с ним были вместе в Барской, ге-ге! Добрых два десятка лет... Ге-ге! — ржал он так, что Гласко, не в силах скрыть отвращения, повернулся к общему залу. — И всегда был сумасброд, и к сабле да к горилке скор. Панной прозвали его, потому совсем... хе-хе!.. Вояка тоже был здоровый: ни одна рота не напортила вражьего мяса больше, чем он. Вдвоем со своим Кубусем ходил на эту охоту. Как он поживает?

— Ничего, здоров, спасибо.

— Этакая жарища, выпить, что ли? А вы, сударь, какого на этот счет мнения, пан Гусько?

— Гласко, смею заметить! — поправил старик, багровея от злобы.

— Туговат я немного на ухо, простите. Вы не из депутатов? Я плохо расслышал.

— Некому было меня выбирать, — ответил Гласко вызывающе. — Не у каждого имеется протекция дукатов и штыков, ясновельможный депутат волынский! — отрезал он, не сдерживая больше своего гнева и сокрушая собеседника презрительным взглядом.

Заремба с тревогой слушал перепалку шляхтичей и при последних словах опустил руку на рукоять сабли.

— Ничего вы, сударь, от этого не потеряли, — рассмеялся Подгорский, нисколько не смутившись. — Хлопот и огорчений — не перечесть, а барыша никакого, ге-ге! Жарко, черт возьми, точно в адовом пекле. Не пройтись ли нам по второй, ге! А потом по селедочке да по куску щуки с шафраном? Официант, поди сюда, разиня!

— Плохо, видно, кормит ваш патрон, коль скоро приходится сюда приходить подкармливаться.

— Плохо не плохо, только дьявольски однообразно! — цинически признавался Подгорский. — Я готов все съесть, что ни подадут, лишь бы в компании. У меня одно правило, мудрое, как святая молитва: не разбираться ни в питье, ни в обществе! Для меня каждый человек — тварь божья, а напиток — его дар святой, ге-ге! И никогда меня это правило не подводило.

Оба его собеседника молчали так упорно, что, задетый их молчанием, он стал разглагольствовать еще более шутовским тоном.

— Поставят шампанское — пью с удовольствием, потому что приятно щекочет язык; венгерское подадут — тяну как полагается, как господь бог наказал; рейнское на столе стоит или бургундское — не спрашиваю, кто за него платит, лишь бы бочонок был побольше, а компания поменьше. А если кто хочет ублажать меня медком или наливочкой — подсаживаюсь с умилением и справляюсь с шельмами хотя бы жестяной кружкой, ге-ге! — тараторил он, бегая по лицам собеседников вороватыми глазками. Но видя, что те сидят, точно воды в рот набрав, буркнул сердито: — Господа мне, вижу, не рады.

— Что вы, сударь... Только у каждого есть свой червяк...

— А вас что так точит, ге? — спросил благодушно Подгорский, доливая рюмку.

— Дрянное общество! — рубнул Гласко беспардонно, точно спуская пощечину.

Подгорский вскочил и, ища рукой саблю, зашипел, как змея, на которую наступили.

— Это тебе даром не пройдет, бездельник! Попадешься мне еще раз, попомнишь.

Гласко тоже встал и, наклонившись к самому его лицу, бросил, словно насквозь пронзил его штыком:

— Поди ищи меня, прусский содержанец; найдешь дубину, которая тебе причитается, ее тебе не миновать.

Толстяк опешил от этих слов и минуту стоял с разинутым ртом, посинев от гнева. Через минуту, однако, допил рюмку, захватил свою бутылку и ушел, не сказав ни слова в ответ.

К счастью, никто не обратил внимания на все это происшествие. Только Заремба, придя немного в себя, заметил довольно строго Гласко:

— От этого могло бы пострадать дело!

— Знаю, что виноват, да уж не мог больше выдержать! Ведь этакой сволочи плюнь в лицо, — скажет, что дождь каплет; слюны жалко. Вон разгуливает как ни в чем не бывало.

Подгорский, действительно, болтался по залам, заговаривая то с одним, то с другим и чокаясь с каждым, кто хотел.