Последний шедевр Сальвадора Дали

– О другой нам ничего не известно, но осмелюсь сказать, что, надеюсь, своим талантом заслужил право не гореть в аду. А что касается обычного существования, должен признаться, я не был примерным сыном, достойным подражания, так что хороших и учтивых детей не заслужил. Лучший метод воспитания – собственный пример. А чему я мог бы их научить: ссорам с отцом? Испорченным отношениям с сестрой? Я всегда делал то, что считал нужным, не задумываясь о том, что это может ранить близких людей. Когда на картине «Священное сердце» я чернилами написал, что «иногда с наслаждением плюю на портрет моей матери», я лишь хотел выразить свою боль от ее безвременной кончины. Я был зол и на нее, и на весь белый свет за то, что случилось. Она обожала своего Сальвадора, была его ангелом-хранителем, но оставила его. Я гневался, я страдал, я должен был выразить свои чувства. Но разве от этого я стал меньше любить свою мать? Вовсе нет! Но меня никто не понял. Даже близкие. Особенно близкие! Они отвернулись от меня, считая себя оскорбленными. Они говорили, что я попрал память матери. Да разве я мог?! Я, который обожал и преклонялся?! Я бы ни за что не осмелился! Это был всего лишь крик моей израненной души: «Мамочка, почему ты меня оставила? Мне так плохо, что, выплескивая свою боль плевками на твой портрет, я испытываю облегчение. И это облегчение приносит долгожданное наслаждение». Вот и все, что я имел в виду. Но я не был услышан здесь, на земле. А она, – художник поднял глаза к небу, – там меня услышала и послала мне Гала. И я ожил, расправил крылья, поднялся. Я даже сделал попытку простить себе свои ошибки и почти заставил это сделать других. Да, общение с семьей вернулось, но никогда уже не было искренним, теплым и родственным. Так чему я научил бы своих детей? Постоянной грызне? Ошибкам? Угрызениям совести?

– Все люди допускают ошибки. – Анна попыталась успокоить разволновавшегося художника.

– Да, конечно. И все рвутся их исправить. А это совершенно лишнее. Что сделано, то сделано. Надо просто принять это и отпустить.

– Но ведь, когда что-то исправишь, испытываешь облегчение.

Анна невольно вспомнила свой низкий поступок, которого стыдилась и по сей день. Ей было тринадцать. Сложный возраст во всех проявлениях. Возраст, когда желания очень часто не совпадают с возможностями. Возраст, когда хочется всего и сразу. Возраст, когда злишься на весь мир из-за сущих пустяков, а восторг и слезы умиления может вызвать обычная бабочка, нежно взмахнувшая крылом. Анна всегда была послушной, кроткой и немного застенчивой. Она не позволяла себе спорить с родителями, проявлять неуважение или настаивать на своем. Она была легким подростком. Но даже у этого легкого подростка были свои темные стороны. Каждый день в художественной школе в начале занятий взгляд Анны против желания косил в сторону девочки, мольберт которой стоял слева чуть впереди. Она была новенькой, успехов особых не делала, да и живописью, казалось, особо не интересовалась. Объяснения учителя, в отличие от Анны, слушала вполуха, отвернув голову к окну, ни с кем не общалась. У нее на лице было написано пренебрежение к остальным ученикам. Они были не ее круга. Они приходили на занятия сами, пешком, в одних и тех же стоптанных башмаках и зимой, и летом. Ее же привозили на автомобиле с водителем. Каждый раз на Изабелле (какое же еще могло быть имя у такой барышни? исключительно королевское) были новое платье, новые туфли и новая прическа. Она не скрывала, что присутствие ее в художественной школе временное: «Меня просто отправили на год к бабушке. У родителей командировка в неблагоприятную для ребенка страну. Заняться в этой дыре под названием Жирона приличной барышне совершенно нечем. Вот и приходится убивать время за мольбертом». Мольберт у нее тоже был особенный. Не несколько сколоченных досок, за которыми привыкли сидеть ученики, а раскладной, с механизмом, который срабатывал автоматически при нажатии кнопки. Впрочем, Изабелла ничего не нажимала. Мольберт приносил водитель, который неизменно провожал девочку в класс и уводил ее оттуда.

– Прошу вас, – учтиво говорил он, расставляя мольберт и убирая со стула, на который предстояло сесть его подопечной, воображаемый мусор.

Она же удостаивала его лишь презрительным взглядом. Опускалась на стул, как королева на трон, и принималась с равнодушным видом раскладывать на подставке мольберта свои сокровища. Вот от этого действа Анна и не могла оторвать глаз. Девочка доставала листы бумаги – дорогой, тисненой, с выполненным в правом нижнем углу переплетением первых букв имени и фамилии Изабеллы. Мастер как-то заметила, что буквы будут мешать качеству изображения, на что девочка, скривив губы в усмешке, ответила, не раздумывая:

– Эти буквы могут только помочь, разве не так?