Последний в семье

Борех смущенно дотронулся пальцем до Сорки, чтобы та взглянула на него, кивнул и поздравил ее. Сорка покатилась со смеху, устыдилась, обняла стоявшую рядом Брайну и расплакалась.

— Ой, ей есть от чего плакать, — подхватила Брайна. — Если бы твоей маме довелось дожить… Такая молодая, ой-ой-ой!

Гитл обняла Сорку, поцеловала и надела на нее большую золотую цепочку.

— Вот, доченька, плата за подпись!

Сорка поцеловала Гитл в руку, потом бросилась ей на шею, и женщины вышли в другую комнату.

— Ну, господа, что мы сидим? — сказал юноша. — Мы сами себя обслужим. Давай, Шмуэл-Довид, ведь ты как-никак здесь главный!

Шмуэл-Довид вместе с юношей принесли крупник и разлили его по тарелкам. Гости, обжигаясь, с удовольствием принялись за еду.

— Да, — закряхтел, словно от боли, пожилой хасид, — тноим? Я-то знаю. Хасиды непритязательны!

— Слова, рукопожатия достаточно!

— Нет, — Шмуэл-Довид отер двумя пальцами усы от крупника, — у меня тоже были тноим! И мой отец, да упокоится с миром, был преданным коцким хасидом! Я помню всякое, помню как сегодня: когда святой Лейбуш заводил хоровод, так весь дом ходил ходуном! А как он хлопал в ладоши! Тебя так и тянуло в пляс, на месте не усидишь! Какой азарт, какой запал, теперь не сыщешь! А как он кричал, голосил до самых небес, аж страх забирал! И как вы думаете, что он пел? А ничего!

Реб Менделе, реб Менделе, реб Мен-деле!Ой, реб Мен-деле, реб Мен-деле, реб Мен-деле!

— У всех коцких особые ухватки, — отозвался торговец мукой Залмен, человек с набитым ртом, который разговаривал так, будто все время что-то жевал. — А сам реб Менделе, да будет благословенна его память! Его напевы! Его походка! Кто сейчас может оценить это? Когда он выкрикивал свои назидания, как рассказывают, все хасиды разбегались по лесу!

— Реб Авремл Чехоновер, да будет благословенна его память, не очень-то ценил его, — бросил кто-то.

— Что мы знаем? — встрял Шмуэл-Довид. — Ценил, не ценил, кто способен понять их отношения? Так рассказывают, да. Реб Янкеле из Варки[23] однажды пришел с миньяном хасидов за Чехоновером, он приглашал гостей к отцу, в его честь. За ужином ребе, благословенна его память, произнес: «Янкеле, скажи что-нибудь». — «Папа, — начал Янкеле, — на субботу Песни[24] я был в Коцке. Во время третьей трапезы ребе завел со мной разговор о музыке. Говорил, по своему обыкновению, умно, заковыристо! Я сказал: „Ребе, почему вы не напишете трактат о музыке?“ Он ответил мне так: „Ты прав, я хотел написать трактат, и не только о музыке, обо всем, но совсем маленький, всего на одну страницу, но я уверен, что меня никто не поймет“». Реб Авремл, благословенна память его, выслушал, и ему не понравилось. «Э-э, еврею не подобает так вести себя! Больше веры, хоть немного больше!»

— И что вы думаете? — Резник опустил голову и стал тихо рассказывать. Хасиды навострили уши, впитывая каждое слово. — Что вы думаете? В пятницу под вечер, когда реб Янкеле сидел у своего отца, благословенна память его, и рассказывал, реб Менделе бродил из комнаты в комнату, весь в белом, всех отгонял, не позволяя подходить близко к себе и хлопал в ладоши: «Отец, помоги! Отец, помоги! Ты же милостивый и милосердный! Ждать праведников… слишком долго, долго… пусть будут грешники! Да, грешники!»

Ребе, благословенна память его, вошел в синагогу, приблизился к покрытому столу, у всех на глазах вынул свечу из подсвечника и вскричал: «Лейс дин велейс дайон!»[25]

— Что на это сказать? Я сам слышал от святого Лейбуша, что в ту же секунду, когда ребе поднял свечу, воцарилась тьма египетская! Загремел гром, засверкали молнии, и лес — Коцк, да будет вам известно, испокон веков стоит в лесу — заполыхал. Хасиды сразу поняли, что настал конец света, и в ужасе разбежались по полю. Внезапно начался потоп.

Хасиды стояли под дождем в растерянности, как стадо овец, лишенное пастуха, и тихо плакали. А из дома ребе, как рассказывают, доносились такие рыдания, что, Боже, спаси и сохрани!

С тех пор ребе больше никогда не появлялся на людях и никогда не обрел покоя. Обросший, он сидел у окна и смотрел на лес. Около полуночи хасид, заплутавший в лесу, слышал такие стенания и возгласы, что волосы вставали дыбом. Так ребе рассуждал с гласом небесным об участке в четыреста парасангов и еще четырехстах парасангах[26].

Хасиды уже давно покончили с жарким. Они сидели с открытыми ртами и искоса поглядывали на Мордхе. Они знали, что Мордхе жил в Коцке на правах члена семьи, реб Менделе принял его и допускал к себе до самой смерти. Так что же он сидит и равнодушно молчит? Хасиды верили, что резник Шмуэл-Довид говорит правду, но хотели услышать историю из первых рук и с подозрением смотрели на молчащего хозяина.