Последний верблюд умер в полдень

Мы разбили лагерь в том, что, возможно, могло стать тенью, если хотя бы обладало листьями. Разумеется, о купании не было и речи, но мы потратили крохотную чашку воды, чтобы смыть корку из песка с потных лиц и конечностей. Смена одежды также принесла большое облегчение. Холод пустынной ночи сомкнулся вокруг нас с Эмерсоном, сидевших у небольшого костра, на котором готовился скудный ужин. Муж курил трубку. Рамзес сидел в некотором отдалении, разговаривая с Кемитом. За ними припали к земле верховые верблюды — гротескные фигуры в холодном лунном свете.

Наши спутники каждую ночь размещались от нас всё дальше и дальше — поступок, чьё значение я не могла игнорировать, но считала, что об этом лучше не упоминать. Когда я поделилась с Эмерсоном, он лишь пожал широкими плечами.

— Выбора не было, Пибоди. Если бы у меня хватило времени, чтобы отправить послов к моим друзьям среди бедуинов… Я не знаю, на что они жалуются, до сих пор всё шло очень хорошо.

— За исключением павших верблюдов.

— Слабые выбывают, — назидательно произнёс Эмерсон. — Они были самыми слабыми. Остальные достаточно здоровы.

— Я видела, как тем вечером Дауд разглагольствовал перед людьми. Они собрались вокруг него, как заговорщики, и он замолчал, когда увидел меня.

— Наверно, рассказывал им какую-то непристойность, — ответил Эмерсон. — Великий Боже, Пибоди, эти женские приступы малодушия совершенно не в твоём характере. Ты хорошо себя чувствуешь?

И потянулся к моей руке.

В чём — образно говоря — и состояло средство заставить Эмерсона изменить свою цель. Я отнюдь не чувствовала себя хорошо. Всё, что мне следовало сделать — признаться в лихорадке, поразившей меня накануне, и мы повернули бы назад к цивилизации и врачам так быстро, как только мог Эмерсон. Но это было немыслимо. Никто не понимал лучше, чем я, страсть, которые вынуждала его стремиться к неизвестному. Мало того, что карта Форта оказались точной, но находка древних реликвий обосновала теорию, что по этой доселе неизвестной дороге, о возможном существовании которой даже не подозревали, шли купцы, гонцы и спасавшаяся бегством королевская семья древнего Куша. Не меньше Эмерсона я горела желанием узнать, что лежит в конце этого пути. По крайней мере, хотела бы, если бы голова не болела так сильно.

— Конечно, хорошо, — огрызнулась я.

— Твоя рука горячая, — сказал Эмерсон. — Аптечка у тебя, конечно, с собой. Ты измерила температуру?

— Мне не нужен термометр для сообщения, что у меня жар, и я, как и любой врач, знаю, что делать, если он действительно есть. Не суетись, Эмерсон.

— Пибоди…

— Да, Эмерсон?

Эмерсон обхватил моё лицо обеими руками и посмотрел мне в глаза.

— Возьми немного хинина и ложись спать, дорогая моя. Я дам лекарства чёр… проклятым верблюдам и устрою их на ночь. Если утром я не буду полностью уверен, что ты в полном здравии, то привяжу к верблюду и отправлю обратно.

Слёзы хлынули у меня из глаз при этом проявлении любви, одном из благороднейших, когда-либо совершённых мужчиной ради женщины. Но моему рыцарю Эмерсону не пришлось принимать столь мучительное решение. К счастью, наши спутники ночью оставили лагерь, забрав с собой верблюдов, которые несли бóльшую часть остававшихся у нас пищи и воды.

* * *

Действие этого ошеломляющего открытия заставило меня забыть о недомогании, и когда наша значительно поредевшая компания собрались, чтобы обсудить положение, я чувствовала себя почти такой же бодрой, как обычно. Кемит, которого Рамзес обнаружил лежавшим без сознания среди утоптанного песка и верблюжьего навоза, обозначавших местоположение бывшего лагеря слуг, отказался позволить мне лечить его рану. Это был всего лишь удар по голове, сказал он, и единственное, о чём он жалел — что удар не позволил ему поднять тревогу.

— Это не имело бы значения, — уверяла я. — Мы не смогли бы заставили их идти с нами; мы не пользуемся цепями и кнутами, как работорговцы.

— Нет, но мы могли бы… э-э… убедить их оставить нам еду и воду, — возразил Эмерсон. — Я не виню тебя, Кемит. Ты — настоящий человек и всё делал правильно. Только одна моя проклятая глупость виновата в нынешнем тяжёлом положении. Я должен был держать одного из нагруженных верблюдов в нашем лагере, вместо того, чтобы доверять слугам.

— Нет ничего настолько бесполезного, как сожаление о том, что не можешь исправить, — заметила я. — Если и была допущена ошибка, то вина лежит на всех нас.

— Верно, — сказал Эмерсон, подбодрившись. — Что же у нас осталось, Пибоди?

— Наши личные вещи, смена одежды, блокноты, карты, какие-то инструменты. Два бурдюка — но оба полны менее чем наполовину. Несколько банок, консервный нож, две палатки, одеяла…

— Хм, — сказал Эмерсон, когда я закончила. — Могло быть и хуже, а так получается ещё не самый плохой вариант. Ну, дорогие мои — и друг мой Кемит — что нам делать? Есть только два решения, потому что мы, естественно, не можем оставаться здесь. Либо мы идём вперёд, либо мы возвращаемся, пытаясь догнать этих мерзавцев и заставить их поделиться припасами…

Общий хор неодобрения был ответом на это последнюю предложение.