Последний верблюд умер в полдень

Чем дальше, тем больше мной овладевало беспокойство. В то, что наши действия проигнорировали или посмотрели на них снисходительно, я не верила: вопрос Ментарит доказал — если доказательства действительно были необходимы — каким чуждым наше поведение должно казаться этой аристократической власти. Я вспомнила реакцию нашего соседа сэра Гарольда Каррингтона и членов его охотничьей команды, когда Эмерсон, оказавшийся в их обществе, отогнал собак от загнанной лисы. На лицах читался не столько гнев, сколько полное неверие в происходящее, а один из мужчин намекнул что-то о полагающейся взбучке. (Само собой разумеется, что приглашение не повторялось.) Сходные чувства, видимо, обуревали и здешнюю знать, увидевшую, что мы вмешались для защиты тех, кого они считали всего лишь животными.

Вмешательство, возможно, не улучшило наше положение, но, с другой стороны, возможно, и не ухудшило — по той простой причине, что хуже быть уже не могло. Реальные намерения тех, кто пленил нас, были до сих пор неизвестны. С нами обращались любезно, окружали всеми возможными удобствами; но ацтеки[123] древней Америки, в частности, нежно заботились о пленниках, обречённых на жертвоприношение и, несомненно, серьёзно печалились, если кто-то из них случайно погибал до церемонии. Насколько мне известно, человеческие жертвоприношения не практиковались у древних египтян, но времена изменились — много воды утекло с тех пор.

Растущее нетерпение Эмерсона показывало, что он разделяет моё беспокойство. После обеда он долго расхаживал по комнате, что-то бормоча себе под нос, прежде чем вернуться в ​​спальню. Я предположила, что он ищет облегчения с помощью дневника, поэтому вернулась к себе — конечно же, все мы оставляли многочисленные записи об этом замечательном приключении, и я была уверена, что женская точка зрения окажется источником ценных сведений. Я деловито строчила, когда сквозь дверной проём до меня донеслись отголоски перебранки. Один из голосов (наиболее звучный) принадлежал Эмерсону.

Я застала его в прихожей за препирательством со стражниками. Их огромные копья перекрывали дверной проём, как железная решётка, а лица оставались бесстрастными, даже когда Эмерсон тряс кулаком под носом каждого из них.

— Пойдем, Эмерсон, — взмолилась я, схватив его за руку. — Не унижай своё достоинство криком. Они только выполняют приказ.

— Чтоб их черти взяли! — рявкнул Эмерсон; но сила моей аргументации победила, и он позволил мне увести его. — Я не кричал, Пибоди, — добавил он, вытирая потный лоб.

— Слово плохо подобрано, Эмерсон. Что ты пытаешься сделать?

— Да выйти, конечно. Я не понимаю, почему нет никакой официальной реакции на нашу неординарную деятельность в деревне. Испуг Муртека очевидно доказывает, что мы совершили грубое нарушение светских норм, а то и ещё хуже. Я не могу поверить, что дело обернётся всего лишь замечанием. Неизвестность, на мой взгляд, выматывает. Лучше противостояние, даже физического характера, чем подобная неопределённость.

— Я бы предпочла неопределённость физического противостояния, мой дорогой. Эти люди не столь бесхитростны, чтобы не знать о влиянии промедления на такие характеры, как наши. Они могут выжидать несколько дней, прежде чем ответить.

— Они уже отвечают, — мрачно отрезал Эмерсон. — Стражники не обратили на меня ни малейшего внимания, когда я потребовал, чтобы они приняли послание для Муртека. И посмотри — он обвёл рукой приёмную и сад за её пределами — все исчезли. Вокруг ни души. Нет даже служанки.

Он был абсолютно прав. Поглощённая дневником, я не заметила исчезновения слуг. Мы остались одни.

Трудно защищать себя от неизвестного, но мы сделали, что могли. Эмерсон уже переоделся в цивилизованную одежду, и я последовала его примеру, застегнув ремень вокруг талии и удобно разместив зонтик под рукой. По моему настоянию Эмерсон засунул маленький пистолет и коробку патронов в карман куртки. Он не любит огнестрельное оружие — и действительно справляется без него достаточно хорошо — но на сей раз не стал спорить, а мрачное выражение его лица заверило меня, что в конечном счёте я могу рассчитывать на последнюю пулю, как если бы пистолет был у меня.

Кроме своего незаменимого зонтика, я захватила нож и ножницы. Не очень-то мощное вооружение для борьбы с целым городом, но было приятно осознавать, что даже экспресс-штуцеры[124] или картечница Гатлинга

[125] принесли бы лишь немногим больше пользы, так как стрелять из них могли только двое.

Мы сидели, ожидая, и наблюдали, как удлиняются тени и наползает синий сумрак. Я коротала время, записывая в дневник сегодняшние события. И стоило мне дойти до слов «нас только двое», как внезапное напоминание заставило меня бросить ручку.

— Где, к дьяволу, Рамзес? — спросила я.

— Язык, Пибоди, язык, — усмехнулся Эмерсон. — Он в саду с кошкой.

— Немедленно гони его сюда. Мы должны держаться вместе.

Рамзес — без кошки — вошёл в комнату.

— Я здесь, мама. Но я не верю…

— Не важно, во что ты веришь. Иди и переоденься.

— Сейчас не время, — ответил Рамзес спокойно.

— Что ты…