Последний верблюд умер в полдень

— Сейчас окажемся на месте, что бы там ни было, — весело заметил Эмерсон. — Я только надеюсь, что эти проклятые сандалии не заставят меня упасть. — Я сжала его руку.

Коридор, по которому мы шли, был широким, но коротким — не более десяти-двенадцати футов. В дальнем его конце находились другие завесы — такого тонкого льна, что сквозь них пробивался свет, и виднелась богатая вышивка, украшавшая их. При нашем приближении эти завесы раздвинулись. Эмерсон споткнулся, но удержался и пошёл дальше.

— Господи… — услыхала я его бормотание.

Я испытывала те же чувства. Мы стояли в самом внутреннем святилище храма — огромном, высоком зале невероятных размеров. Колонны разделяли площадь на три прохода; в торжественной тишине мы прошли вниз по самому широкому, центральному проходу, в изумлении глядя на то, что открылось нашему взору.

И сколь ни удивительным оказалось это зрелище, но оно не было абсолютно незнакомым, ибо храм был заложен по тому же плану, что и в Египте. После прохождения через ворота с пилонами и колонного двора мы очутились в святилище — обители богов, которым был посвящён храм. Чаще всего встречались изображения божественных семей, по три божества в каждой — Осирис с Исидой и их сын Гор, или Амон с супругой Мут[130]

и сыном Хонсу[131]. В конце этого святилища в нишах стояли ещё три статуи, но не принадлежавшие ни к одной из здешних триад. Слева сидела женщина, увенчанная изогнутыми рогами и державшая у груди голого младенца — Исида, кормящая молодого Гора. Статуя выглядела довольно старой, поскольку изображение матери-богини характеризовалось тщательной отделкой, без признаков грубости типичной мероитической или позднеегипетской работы.

В правой нише лежал ещё один знакомый — окоченевший, мумифицированный Осирис, правитель Запада (то есть мёртвых), чьи смерть и воскресение давали надежду на бессмертие его поклонникам. Но третий член группы, стоявший в центре (что символизировало величайшую важность), не принадлежал к этой божественной семье. Он возвышался на добрых двадцать футов. Его высокая корона, украшенная двумя перьями, и скипетр, который он держал в поднятой руке, были из золота, украшенного блестящей эмалью и драгоценными камнями.

— О Небеса, это же наш старый друг Амон-Ра, — сказал Эмерсон так хладнокровно, как будто изучал статую, выкопанную из четырёхтысячелетней могилы. — Или Аминрех, как его называют здесь. Не так, как его обычно изображали, но демонстрирующий атрибуты Мина, обладающего огромным[132]…

— Хватит, — прервала я. — О, Эмерсон, мне очень тревожно. Я уверена, что нас вот-вот принесут в жертву. Поклонники Солнца совершали человеческие жертвоприношения, и Амон…

— Прекрати эти глупости, Пибоди. Дрянные романы, которыми ты зачитываешься, размягчили тебе мозг.

Так подавляюще велики были размеры храма, что потребовалось немалое время, чтобы достичь места перед главным жертвенником — ибо это был жертвенник, зловеще окрашенный тёмными прожилками. Процессия остановилась; наши спутники отступили, исчезнув в рядах жрецов, заполнивших оба боковых прохода.

Я только тогда увидела кресла, стоявшие по обе стороны от алтаря, когда двое мужчин вошли и заняли их. Одним из мужчин был Тарек, другим — его брат. Я попыталась встретиться взглядом с Тареком, но он смотрел прямо перед собой с каменным выражением лица. Настасен хмурился; он был похож на угрюмого ребёнка.

Последовало долгое молчание. Эмерсон начал ёрзать; он не любит формальные обряды любого вида, и его обуревало желание пренебречь своим положением и рассмотреть барельефы и жертвенник как можно ближе. Что касается меня, я считала окружающее достаточно интересным, чтобы сдержать растущее нетерпение. Ни одна из божественных статуй древнего Египта не дошла до нынешних дней в первоначальном состоянии; все они были ярко окрашены, а некоторые детали — такие, как борода на подбородке Амона, державшие Осириса крюки и цепи — создали из отдельных кусков дерева или драгоценных металлов. Мои глаза привыкли к полутьме, и я увидела, что стена за статуями не пуста, как мне казалось, но пронзена несколькими проходами. Ниша, в которой стоял Амон, была глубже и темнее, чем две других. Прищурив глаза, я заметила там какое-то движение.