Последний властитель Крыма

– М-м-мля-а-а! – простонал начальник СМУ соседу из МЧС. – Да долго ж он, с-сэка, п…здить-то будет?!

– Как всегда, Иван Митрофаныч, – сдержанно ответил тот. – Да ты не тушуйся, на-ка моего «нарзанчика» хлебни!

И налил соседу из бутылки.

Тот с ненавистью хлебнул, поперхнулся и закашлялся.

Лицо его побагровело, он схватился за горло и, рыча, отплевываясь, хватал воздух, как в петле.

На них стали оглядываться, докладчик недоуменно покосился, прервав речугу.

Но Иван Митрофаныч замахал на него рукой – мол, все, дорогой товарищ, чики-чики, и мало-помалу успокоился.

Складки на его лице понемногу разгладились, глазенки заблестели.

– Ай и волшебный же у тебя нарзан, товарищ полковник! – сипло зашептал он. – Плескани, брат, еще!

– Живая, батенька, вода! – ответил тот и плесканул.

– Золотишко не продашь? – услышал Зубаткин в самом ухе, слева, и вздрогнул всем телом. Он резко обернулся. Прямо в лицо ему, сблизив головы, лыбился сыскарь.

– Нет? – одними губами спросил он. – Ну, жаль, жаль… Ну, покедова, кореш!

И откинулся на стул.

Холодные струи текли по позвоночнику майора. Думать он не мог.

И только крутилось, крутилось и бухало в голове:

– Шахтеры! Шахтеры! Шахтеры!

– Ты чего? – недоуменно спросил Нефедов. – Аж с лица спал…

– Ничё, – сглотнув, выдавил Зубаткин. – Жарко…

Двери зала, парадные, резного дуба, распахнулись с грохотом. В зал влетела музыка из фойе и звон стаканов из буфета. На пороге показался человек с безумными выпученными глазами, с багровым лицом, в дешевом коричневом костюме, в мятой рубашке без галстука и с медалькой в петлице.

– Ка-а-а-а… – начал он, продвигаясь к трибуне, – к-аа-а…

– Нет, нет, Степан Степаныч, нет! – в ужасе закричал мэр, отмахиваясь обеими руками. – Нет!!

Все в президиуме кинулись врассыпную.

– Ка-а-а! – неумолимо рычал человек, приближаясь. – К-а-а-а-а!!!

Лицо оратора страдальчески сморщилось. Он попытался заслониться руками, спрятаться, съежиться, но не успел и в этот раз.

Фонтан блевотины, вырвавшись из желудка Степана Степановича, горного мастера шахты «Свислочь», накрыл трибуну и обреченно замершего на ней человечка бурным, мощным, все пятнающим потоком.

– Вот, – облегченно проговорил Степан Степанович и рухнул в проходе.

Торжественная часть была смята.

Выход Степана Степановича повторился в двадцать девятый раз.

Степан Степанович не был политиканом, лимоновцем. Он облевывал съезды, конференции – раньше компартии, теперь – педросов, как называли их в городке, не по политическим мотивам.

Просто в День шахтера он обязательно закусывал в буфете – икрой, рыбкой, колбаской.

Этого его многострадальный желудок вынести не мог.

Не пустить же его в Дом творчества было нельзя.

Потому что трезвым он рубал уголек за троих и был самым знатным во всей округе горняком.

24 градуса по Цельсию

– Ты чё, Матрица, в поход, што ли, собралась? – Алевтина, продавщица, перестала щелкать счетами и пытливо глянула на Вальку. – Куда берешь-то столько?

– А тебе жалко? – откликнулась та.

– Да на здоровье… Просто, думаю, свадьба не свадьба, вроде и не помирал никто – удивительное дело!

– С тунгусами торговать иду.

– A-a-а… Да и то сказать – самое времечко, пока они последний чегень (длинное бревно, идущее на забойку в учугах – устройствах для задержания рыбы) не пропили. Только, сдается мне, ты же никогда не ходила?

– Да подсказали добрые люди.

– Знаем, знаем этих людей… Тока, Валька, чаю я – не пара он тебе.

– Это почему же?

– Да так. Москвич. Да еще, бай, девки говорили – из этих…

– Это из каких же?!

– Знамо дело, из каких. Из этих – с верхним образованием…

– Ничего, моя беда. Зато не ошибется, чего куда подключать…

Бабы прыснули. И Алевтина, навалившись грудью на прилавок, зашептала что-то горячо.

– Да ну тебя! – пихнула ее Матрица. – Хочешь попробовать – заведи себе тоже образованного, только потом не жалуйся…

– Не ходите, девки, замуж! Ничего хорошего! Утром встанешь – сиськи набок, Вся… взъерошена! – пропела Алевтина и продолжила считать:

Так… «Петр I» – сорок блоков… Сорок, Валька?

– Шестьдесят, – спокойно поправила та. В очереди из двух старушек да пьяненького дяди Мити, смиренно хлопавшего сонными глазками, терпеливо вздохнули – што ж, мол, шишгаль (голь, сброд) она и есть шишгаль, ничё, обождем…

– Соли пятьдесят кило… Спички… Мука… Масло, масла возьми, Валька, побольше!

– Зачем побольше? И так тридцать литров!

– Знамо, зачем! – И бабы снова плесканули смешками.

– Охо-хонюшки, – вздохнула одна из бабушек, – знамо, дело молодое… Охо-хо!

– Дядя Митяй! – обернулась Матрица. – Может, тебе отпустить? А то я долго…

– Ничего, ничего, Валюшка, я тута пока пешком постою! – отозвался тот.

– Куда нам, девоньки, старперам, спешить-то! – поддержала его вторая старуха, повыше. – Это вам, молодым, жить да радоваться, а нам, кошелкам старым, токма за печкой шептунов пускать…

– Да ладно, Фроловна, прибедняться-то! Небось, не шмоль (нищая) какая, а ветеран труда, – заметила продавщица, но старуха лишь устало махнула рукой.