Последний Воин Духа

Джон откупорил третью бутылку, и в этот момент его посетила ужасная мысль, которую он выразил вслух, как и все остальные в этот вечер. Все равно кроме стен и леса его никто не мог услышать.

— Прошло всего три года, а я уже всё растерял, ничего нового не приобрел, изменить так ничего и не смог. И никому-то я теперь стал не нужен. Да и мир мне едва ли нужен. А что, если леди Арталиэн вообще всё это придумала и затеяла ради нас — меня, Уолтера, Анны? Все эти игры в эльфов, пиры, и особенно заигрывания с высоким? Журнал, революция духа… По-моему, всё это было лишь какое-то неистовое жонглирование словами, из которого ничего не вышло, кроме их, слов этих, девальвации… или деноминации, как там у экономиков этих… Неужели?.. Тётя Дженни уж наверно всё это проходила в молодости… но зачем же ей это тогда? Чтобы помочь нам поверить в себя, начать… что? Журнал ей явно не особо был нужен, у неё и так было где высказаться — целая персональная выставка картин!..

Вконец опечаленный, Джон хорошо приложился к бутылке. Мысли его уже путались, в этом состоянии обычно правило бал настроение, которому, впрочем, иногда свойственны быстрые смены полярности. Но в ту ночь Джон уже не ощутил этого. Он так и заснул на бабушкином коврике на полу около ополовиненной бутылки, и всю ночь перед ним маячили навязчивые образы несбывшихся мечтаний, осколки прежней жизни, чьи-то отдельные фразы, лица, далёкая музыка, и разговоры, разговоры без смысла и конца, в которых непонятно кто и с кем говорит, и где…

В таком ключе проходили многие дни и вечера в тогдашней жизни Джона, хотя даже в этой мрачной череде беспросветных дней, долгих, словно полярная ночь, были свои просветы. Как-то раз поздно вечером Джон находился в привычном ему полуживом состоянии в окружении неизменного теперь вина и предавался своему обычному унынию. Унесясь мыслями прочь, он вдруг как наяву оказался в прошлом, на одной из шумных вечеринок леди Арталиэн. В тот момент он уже беспомощно засыпал, и видел лишь склонившееся над ним лицо леди Арталиэн, негромко говорящей ему что-то. Джон и раньше пытался вспомнить, что же она ему говорила, но это словно начисто вымыло из его памяти. На этот же раз, сидя в своей хижине, он так четко увидел это участливое лицо над собой, и движущиеся губы, медленно складывающие звуки в слова, что смог прочитать столь долго вспоминаемую фразу по губам и очень обрадовался. Леди Арталиэн сказала тогда, накрывая нетрезвого и совсем сонного Джона пледом: «Ты найдёшь свою дорогу, Джон!»

Когда наваждение развеялось, и Джон вновь ощутил себя в своей хижине, он радостно подумал: «Вот оно! Вспомнил наконец-то. Леди Арталиэн верила в меня; не для моего же утешения она это сказала, да я тогда и не в силах уже был что-то серьезно соображать. Так что будем бороться!»

Но изредка посещавшая его надежда имела преимущественно преходящую природу, точнее, не воспринималась никак иначе. Джон будто не мог встать на твердую почву, чтобы начать двигаться дальше. Ну, или хотя бы ползти. Не отдавая себе в этом отчета, он, возможно, искал утешения на дне бутылки, но находил лишь иллюзии, развеиваемые с утренним ветерком и пением лесных птиц. Постепенно единственной его радостью в те дни стали «рыцарские турниры», как они с Уолтером называли их тренировки с оружием и доспехами. В турнирах часто побеждал дедушка Уилл, показывавший недюжинную силу при вращении палицей, которую любил больше любого другого оружия. Но и Джон с Уолтером за три года окрепли и возмужали. Теперь уже они научились владеть нурманской секирой, а ведь ещё недавно, как мы помним, Джон вообще не мог поднять её одной рукой. Да, это была та самая секира, о надписи на которой Уолтер спрашивал своего отца. Зачастую, вволю натренировавшись, ребята останавливались передохнуть и перекурить, а кое-кто при этом ещё и отпивал вина.

— А помнишь ли, брат мой, — важно вещал Уолтер, подняв забрало шлема, уперев топор в землю и облокотившись на него, — что мы с тобой всегда сражались бок о бок? Мы были в Нормандии, и в Шотландии, при короле Карле Первом и при дворе Артура — во все времена, брат мой! Я вспоминаю, как мы стояли по колено в крови в битве при Гастингсе и черные вороны кружили над полем, а мертвых лежало так много, что за их телами не видно было обагренной кровью тысяч воинов земли…

— Да, друг мой, отлично помню! Но, видимо, мы с тобой воевали не на стороне войск короля Гарольда, ибо никто из его воинов не остался в живых, и сам храбрый король пал на поле боя! — съехидничал Джон.

Уолтер невинно заулыбался и посмотрел в небо, собираясь возразить, но Джон опередил его.

— То-то я смотрю, ты так привязался к этой скандинавской деревяшке с металлическим набалдашником. О, да! Любовь к ней ты пронес сквозь века, с тех пор, как армии первого конунга вторглись в наши земли…

— Ах ты, ренегат! Защищайся, — крикнул Уолтер, и даже не опустив забрало, бросился в атаку на Джона, который, впрочем, только этого и ждал.