Послевоенное кино

Я невольно оглядываюсь на каменные кручи над стальной Томью. Там, как всегда, пустынно: ни деревца, ни куста, только глубокие извилистые щели в скалах. И даже если прищуриться, ничего на них не мерещится — ни одной-единственной человеческой фигурки.

Но душа моя уже населена ожиданиями.

* * *

Отцов полк на лето переведён из тайги в черёмуховую рощу на берегу Томи. Поднявшись из реки на взгорок, нам нужно только пересечь почти всегда пустынную, колдобистую дорогу, а за ней уже роща и тропинка под черёмухами и берёзами бежит прямо к крыльцу нашего фанерного домика. Кусты и деревья окружают его так тесно, что, лишь присмотревшись, можно обнаружить в просветах между ветвями соседние дачки. Они точно такие же, как и наша: крошечная веранда под навесом и дверь в единственную комнатку с единственным окном. Но вокруг домика столько воли, столько простора, что он не кажется мне тесным и убогим.

Когда мы, выбирая в сырых глинистых колеях места посуше, переступаем через дорогу, отец спрашивает у меня:

— Ну что, не боишься ходить здесь?

Мне неприятно, что он помнит о том происшествии. Мне даже не хочется отвечать ему, но и позволить себе такую вольность я не решаюсь.

— Хожу себе и хожу, — бурчу вполголоса.

— А что? — беспокоится мама. — А что такое?

— Маленькая военная тайна, — ухмыляется он. — Имеем мы право на маленькие военные тайны?

— Ох-ох, — ворчит мама. — Правда, как маленькие, что один, что другой.

— Р-разговорчики в строю! — с показной строгостью пропевает отец одно из своих любимых присловий.

Чтобы поддержать эту игру, я выкрикиваю, подражая его интонации:

— На пра… на ле… кру!.. Атставить!

А вот тогда, в первый день нашего приезда сюда, мне было совсем не до игр. Только-то были сгружены на крыльцо дачки наши считанные узлы, и мама велела нам с отцом уйти куда-нибудь часа на два, пока она вымоет полы, протрёт стены, окно и разложит вещи по местам, как отец воскликнул:

— Вот и отлично! А я тем временем покажу ему реку Томь.

Может, и было бы всё отлично, если бы не эта злосчастная дорога, до безобразия расколоченная следами шин. Громадные ребристые следы сразу меня насторожили.

Пока отец перебирался на другую сторону, огибая лужи с торчащими из них кусками брёвен и сучьев, я стоял как вкопанный на краю тропы. И тут где-то совсем близко голодным зверем взревел в лесу мотор. Эхо шарахнулось в глубь рощи. Листва беспомощно затрепыхалась на деревьях. Злобный несытый рёв нарастал.

— Эй, ты что там? — крикнул мне отец. Он стоял на чистой траве и вытирал об неё подошвы сапог. — Ну, давай, скорей!

В это время на повороте дороги, метрах в полуста от нас, зловеще сверкнуло лобовое стекло грузовика. Но теперь, когда источник звука стал понятен, моя первоначальная оторопь, вместо того чтобы исчезнуть, заполнила всего меня непереносимым страхом. Кабина ухнула куда-то под землю. Мотор взревел ещё надрывней. Земля подо мной мелко затряслась. И вдруг тёмно-зелёное, облепленное грязью чудище объявилось совсем близко, в клубах сизого дыма. Чёрные тени ветвей хлестали по стеклу, и я с ужасом увидел, что в кабине никого нет. Там пусто, но несмотря на это, громадное горбоносое существо намерено ехать прямо на меня.

— Я кому сказал?! — рассердился отец. — Быстро сюда!

— Ни! Нэ пиду!.. — крикнул я, давясь слезами. — Мэни страшно.

С негодующей усмешкой на лице отец вернулся ко мне, дёрнул за руку, потащил за собой. Лишь напоследок он подхватил меня под мышки и перепрыгнул через колею, заполненную маслянистой жижей.

— Стой! Куда? — приказал он, заметив, что я собираюсь дать дёру подальше от края дороги. — Оботри ботинки!

Он успел ещё шлёпнуть меня по заду и смахнуть ошмётки грязи со своих голенищ, пока грузовик, трёхосный «студебеккер», гремя бортовыми цепями, тяжело переваливаясь с боку на бок, наконец поравнялся с нами. В кабине его я разглядел молоденького улыбающегося шофёра в пилотке, который оторвал руку от руля и отдал честь отцу.

— Эх, ты! — отец поколебался немного, будто размышляя, стоит ли сказать всё, что он обо мне думает. И всё же припечатал: — Трус!