Послевоенное кино

Я догадываюсь: отец с мамой сговорились: пусть нагуляется в это лето всласть, ведь в сентябре на целых десять лет пойдёт в школу.

О, безымянные мои приятели и подружки того звонкого лета! Я никого не запомнил по именам, да и меня вряд ли кто вспомнит. А как нам было хорошо! Мы просто с ума сходили от немереных наших дней, от нашего, казалось, на всю громадную жизнь приятельства. И, возможно, как раз чтобы не сойти с ума, мы с утра до ночи согласным хором визжали, хохотали, улюлюкали, пели, выкликали игровые команды, пароли, считалки и присказки, пускались в плач и рёв, беспричинно переходящий в смех, и наоборот, — и со стороны это, наверное, походило на птичий базар, на щебет и писк стрижиной стаи перед дождём или на таинство маленьких лесных полубожков. Мы давали полную волю переполнявшему нас восторгу бытия, мы заявляли громко о невыразимой в словах уверенности своей в том, что мы — бессмертны. А остальные как хотят.

Я вглядываюсь в фотокарточку того лета из родительского альбома. На ней уместилась почти вся наша разновозрастная полудюжина. И самого маленького из нас, жёлтоволосого цыплёночка Бори (он единственный, кого я помню по имени), уже нет в живых. Ему было уже за тридцать, когда ночью, на улице Ленинграда, его сбила машина. Нет Бори, не стало и Ленинграда. Может, и ещё кого-то уже нет из этих мальчиков и девочек. Но разве напрасно мы орали тогда о своём личном бессмертии? Да я перед любым синедрионом адвокатов всевластия смерти прокричу, плюя в их тусклые глаза: тот наш ор и визг, тот наш смех и плач не пропали бесследно, они собирались на небе в серебряный кокон и, когда придёт их пора, снова зазвучат для всех.

Как-то под вечер мама послала меня с бидончиком за молоком. Не помню, где и у кого я его брал, но когда шёл назад, то на лужайке, окружённой деревьями, нахлынули на меня со всех сторон мои приятели и подружки. У меня вдруг закружилась голова от мелькания этого хоровода в тёплых лучах оседающего солнца. Руки и ноги сделались ватными. В изнеможении я прислонил бидончик к берёзовому стволу и сам сел рядом. Ребята будто забыли про меня. Кажется, они даже потеряли меня из виду. Я будто разлучился с ними навсегда, забыл их имена, смысл игры, в которую они играли. Чувство невыразимой печали объяло меня: как же так? я здесь, а они не видят, даже перепрыгивают через мои вытянутые в траве ноги. Неужели так теперь будет всегда? Но потом кто-то подбежал ко мне с горстью продолговатых тёмно-фиолетовых черёмуховых ягод, потормошил за плечо, велел открыть рот. Терпко-грустный вкус спелой черёмухи заставил мой язык шевелиться. Я начал выплёвывать одну за другой обсосанные добела косточки. Я вспомнил, почему и для чего бидончик светлеет в траве под деревом, вспомнил, что ребята играют в прятки, вспомнил, как кого зовут. Оказывается, я тоже участвовал в их игре: спрятался от них на время, да так умело, что они сбились с ног, выискивая моё загадочное убежище.

И теперь вот думаю: а что, если вся так называемая проблема смерти, ухода человека навсегда состоит лишь в том, что под этим событием замаскировалась, едва сдерживаясь, чтобы не прыснуть от смеха, всё та же вечная как мир детская игра в прятки: кто-то искусно упрятывается, совершается обряд его упрятывания, его ищут, гомонят, голосят, вопят, но в конце концов он обнаруживается и вот уже возвращён в круг живых? Впрочем, это, конечно, лишь метафора, и я вовсе не так прост, чтобы доказывать, что возвращение отсутствующего есть дело простое, для всех очевидное и доступное человеческим усилиям, даже чрезвычайным.

* * *

Однажды мы не узнали своей Томи.

Под берегом, прямо напротив пляжика, где мы обычно выгревались в песке, стояло на воде длинное сооружение из плотно пригнанных друг к другу берёзовых брёвен.

Мне сразу понравилось, что это громадное сборище спиленного леса, пригнанное к нам по воде, у взрослых называется коротким и прочным словом «плот».

От берега до причаленного угла плота было совсем близко, да к тому же кто-то, будто как раз для нас, приладил тут две тесины, и по ним можно было безбоязненно перебежать на плот и спуститься обратно. Правда, по самому плоту, это мы сразу поняли, лучше не бегать: иные из брёвен, что помельче, под ногами уходили под воду, и тут, если поскользнёшься, ногу защемит, останешься калекой. Поэтому для передвижения вдоль и поперёк плота выбирались только самые толстые, подсохшие, обогретые солнцем брёвна.

Девочек мы на плот вообще не допускали, да и самых мелких мальчишек тоже. Им дозволялось лишь талапаться в воде, стоя на тесинах у самого берега. А мы, кто постарше, наломав в зарослях лещины прутьев подлиннее, примостившись на переднем бревне рядом с тесинами и окунув ноги в воду, изображали заядлых удильщиков. Лёсы и крючков ни у кого не было, но мы то и дело вздёргивали свои удилища вверх с криками: «Клюнуло!. тяни, тяни!.. Эх, сорвалась, зараза…»