Послевоенное кино

Я ли мчусь домой, ликование ли моё глупое несёт меня по воздуху? «Клеб… картошка», — звучат во мне просящие голоса. Хорошо, если мамы нет дома, если она где-нибудь в очереди теперь выстаивает — за мукой или за яйцами. А если дома, что я ей скажу? «Ты с ума сошёл! — всплеснет она руками. — Хлеб — немцам? Ты что, не видишь, как этот хлеб папе твоему достаётся? Какой он худющий из госпиталя вернулся после ангины, — не видишь? Вот ещё придумал: хлеб немцам таскать! Ни за что не дам».

Но дома никого. Только старые ходики на стене добродушно покряхтывают: «Так-так, воришка. Так-так, дурачок».

Я наспех отхватываю ножом четвертушку ржаной буханки, прячу её под рубаху. В посылочном ящике, где мама держит овощи, нащупываю две картофелины и морковку покрупней. Что бы ещё? Может, луковицу съедят? Запихиваю и луковицу в оттопыренный карман.

Стыдно ли мне красть из дому? Да, но лишь чуть-чуть. В груди растёт жар какой-то сильнейшей радости. Ни теперь, ни когда-нибудь потом мне всё равно не понять, не объяснить причину своего восторга. Ведь если бы немец, что смотрел именно на меня, не стал показывать самодельный складной ножичек, который он мне даст в обмен на еду, а только бы произнёс с этой своей безнадёжной, оправдывающейся улыбкой «клеб… картошка», я бы всё равно, как и другие ребята, побежал домой. Почему он глядел только на меня? Что, если он был у нас в Фёдоровке, в сорок первом, когда они наступали, или в сорок четвёртом, когда отступали, и запомнил меня?.. Или он просто понял по глазам моим, что я обязательно чего-нибудь принесу ему из дому?.. И почему это, спрашивается, мне вдруг стало так жалко их всех? Мы тут носимся, гуляем, захлёбываемся смехом, а они из глубины траншеи видят каждый день только полосу неба. Вечером их отведут по дну бесконечного прямого рва, уходящего куда-то в сторону «Военторга» и, наверное, ещё много дальше, а утром опять приведут, и они сделают ров на несколько метров длиннее… Или я обрадовался оттого, что, как объяснили мне ребята, когда мы ещё под насыпью лежали, в этот ров будут укладываться трубы, и по ним пустят воду в каждый барак?..

— Эй, лови! — крикнул я немцу, тому самому, что показывал мне ножичек, как только примостился над кромкой рва. Но по сконфуженному виду, с каким он принял дары, понял, что меня уже опередили. Немец, правда, стал совещаться со своими товарищами, кивая в мою сторону и разводя руками. Они хлопали себя по карманам и тоже поглядывали на меня сочувственно. Охранник, с полусонным видом наблюдавший эту мимическую сцену, решил меня подбодрить:

— А ты, паренёк, завтра приходи. Немец, он не сбрешет. Склепает и тебе пёрышко.

— Я… я, — мой немец утвердительно замотал головой. — Морген.

— Гутен морген, — решил я блеснуть своим школьным немецким. А для ребят, что сидели снова на самом верху насыпи и разглядывали «немецкие трофеи», прокричал целиком всем нам известную наизусть частушечку: — Гутен морген, гутен таг. Трах по морде. Вот так-так!

Народ загоготал. Немцы, поулыбавшись напоследок, снова вросли затылками в плечи, зашевелили горбами, и руки у них стали длинными и жилистыми. Теперь я уже не мог различить, кто из них мой.

На следующий день я не пошёл ко рву. Хотя дома мой набег на семейные пищевые припасы остался незамеченным, мне показалось, что если я пойду к немцам, то буду выглядеть перед ними попрошайкой, каким, может быть, выглядел когда-то в Фёдоровке, когда они на моих глазах разворачивали из золотой фольги и поедали свои пахучие плавленые сырки.

Но однажды я всё-таки увидел их снова, может быть, тех самых.

Я возвращался из школы и пересёк уже Покровско-Стрешневский парк. До Транспортной оставалось каких-нибудь метров двести. Мне оставалось только ступить на деревянный мосток, перекинутый через старую канаву, и уже видны будут наши бревенчатые дома. Но тут я заметил, что с той стороны вкатывается на скрипучий настил гурьба людей, одетых в так хорошо знакомую униформу. Я попятился, не заметив от неожиданности, сопровождают ли их наши охранники.

Немцы топотали по мосту, оживлённо переговариваясь, даже смеясь. У каждого за спиной торчал здоровенный узел. Или их переводят на какое-то новое место работы, — соображал я, — или сегодня они отбудут к себе домой, в Германию.

Больше походило на второе. Слишком уж невпопад они гремели подошвами по доскам, слишком по-мальчишески громко радовались, оглашая смирный воздух парка резкими металлическими звуками своей речи. Я долго ещё, без всяких мыслей, глядел на их узлы, мелькавшие в прорехах кустов. Умиротворяющая тишина осени наконец поглотила их голоса, и на душе у меня тоже было какое-то непередаваемое словами прозрачное умиротворение.

* * *