Послевоенное кино

Прищуриваюсь, и колонны томов застывают в неколебимом величии, будто стоят так уже сто лет или даже тысячу, и всегда возле них пили целебный чай, произносили мягкие умные слова, и абажур проливал во все углы жилья умиротворяющий сок неиссякаемого заката. О, как же хочется, чтобы и мне когда-нибудь стала доступна подобная благодать: в любую минуту дотронуться глазами или пальцами до любимых книг, легко и радостно пожертвовать для них всем-всем на свете — играми, гулянием в парке, беганием в кино. Я бы вообще перестал куда-нибудь выходить, тем более уезжать, а сидел бы тут всё время, наслаждаясь никому не слышными собеседниками, даже обходясь без волшебного чая с лимонной долькой, лишь бы только шло от печной стены ровное кирпичное тепло и румяный плод абажура рассеянно пошевеливал золотистыми прядками во всю полноту чистого ночного бденья.

— А этот тридцатитомник трудов Владимира Ильича я вам, Миша, как и пообещал, дарю, — хозяин поднялся от стола и сидит на корточках перед длинным рядом книг в светло-алых, чуть полинявших переплётах. — Издание ещё довоенное, а теперь новое выходит, и я на него подписан, так что никакого для меня ущерба.

— Ну, я даже не знаю, как мне отблагодарить вас, — опять закашливается отец и встаёт во весь рост. — Это же такая ценность, что…

— Вот и нехорошо такой ценности зря простаивать, — перебивает его хозяин. — Берите, и никаких разговоров. У меня ведь правило: книги покупать, но не продавать, а если есть возможность, дарить. Так что окажите мне удовольствие принять без всяких лишних слов. Сегодня возьмёте или позже?

— А донесём? — с беспомощной улыбкой глядит на меня отец.

— Завернём в газеты, перевяжем, — подсказывает хозяин, — сын вам поможет… Донесёте!

Выйдя из подъезда, мы с отцом, не сговариваясь, останавливаемся, глядим на окно угловой квартиры.

— Вот ведь какие есть люди, — растроганно произносит отец. — Да.

Свободной от книг рукой я нащупываю в кармане пальто неизрасходованные «гранаты». Мелкий озноб пробегает у меня по спине. Мы ведь тут совсем недавно носились, орали, швыряли друг в друга батарейками, — а что, если бы одна из них угодила в оранжевое окно? Мы бы, конечно, кинулись наутёк, и поминай как звали. А эти добрые люди, отцовы друзья? Почему они-то должны страдать из-за наших дурацких сражений?.. Может, мне выбросить батарейки потихоньку в снег, пока отец идёт впереди?

Сокрушённо вздыхаю про себя. Почему-то мне всё-таки жалко их выбрасывать. Жалко, и всё тут.

А фамилия у того офицера очень простая: Иванов.

* * *

Может, таких, как мы, шалопаев вообще напрасно было, даже опасно пускать в кино? Совсем, мол, не то выносили мы в своих очумелых головках из клубов, что желательно выносить. Нас, мол, только драки занимали в фильмах, да пальба, да смешные словечки смешных людей. Нам только палец покажи с экрана, или скорчь рожу, или поддай кому-нибудь тумака — тут же начинаем гоготать, топать ногами, хлестать друг друга по шеям, мычать и блеять. Разве для пустой потехи таких вот оболтусов артисты по ночам роли разучивают, без конца репетируют, учатся скакать на лошадях, падают головой об пол, окунаются в ледяную воду и, наконец, превозмогая себя, целуют и обнимают нелюбимых артисток?.. Бывало, когда они там целуются, мы вовсю хихикаем, кукарекаем, улюлюкаем, шипим, то есть всячески стараемся показать, что нам эти упражнения не только совершенно неинтересны, но даже представляются верхом неприличия. Что должен делать благородный герой на экране? Бить врагов, гарцевать на лихом коне или перепрыгивать в танке через разрушенный мост, нестись сквозь тучи на продырявленном истребителе, ну а девушки, как поётся в заводной песенке, конечно же, потом. Настоящий герой как-то даже глупеет сразу, как только ему приходится встречаться с этими самыми девушками, он и не знает толком, что с ними делать-то, о чём с ними разговаривать, как ответить на все их хиханьки да хаханьки, на все эти закатывания глазок и капризные губки, на вечные ужимки и увёртки. И что они тут носятся перед героем со своими ямочками на щеках, бантиками, сумочками, каблучками и зеркальцами? Бестолковые, только мешают совершать ему новые подвиги! И зачем их вообще на экран допускают? Вот эту, к примеру, пучеглазую, с кудряшками — зачем? Как только она появится, все артисты мгновенно глупеют — и артист Жаров, и два бравых офицера-лётчика, русский и француз, и даже немецкий шпион вместо того, чтобы шпионить, приглашает глупую хохотунью на свидание.