Послевоенное кино

— Нет, Тамара, нет, Миша, ей-богу, соглашайтесь, — не говорит, а почти уже поёт дядя Коля. — Вы же знаете, у нас молоко, брынза, яйца, маслобойка рядом, картошку уже пора копать, вишня-шпанка поспела, владимирка поспевает, шелковица, яблоки, абрикосы, сливы, помидоры, цыбуля, — всё своё, ешь от пуза… А груши? А орехи грецкие? А кавуны и дыни?.. Господи, чего у нас только нет!.. Да он же вернётся, и вы его не узнаете.

— Да, Коля, — смеётся отец, — мы и сегодня с тобой еле его узнали. Ты погоди, брат, ты только не горячись. А ну-ка, хлопцы, — глядит он на нас с Мишей строго, — если больше есть не хотите, так можете прогуляться, а мы тут ещё поговорим кое о чём.

— Да посмотри, где там Людочка, — просит меня мама. — Может, уже проснулась. Я Груню попросила побыть у коляски, пока обедаем.

С замирающим сердцем выбираюсь я из-за стола. Понятно, они будут тут говорить без нас, можно ли отпустить меня на Украину. Вот была бы радость, если бы отпустили! А то что тут — снова в лагерь? Или останусь на Тряпочной и буду каждый день возить в парк на коляске маленькую сестру. Даже в футбол с ребятами не погоняешь… Эх, только бы отпустили.

У подъезда мы видим молодую нашу соседку, тётю Груню. Она о чём-то негромко разговаривает с приятельницей, отвернувшись от коляски. Значит, сестрёнка моя спит. Мама не говорила, что нужно сменить Груню. Пусть себе разговаривает. Нам с Мишей тоже есть о чём поговорить, и мы заворачиваем за угол барака.

— А вот лагерь этот, — нерешительно спрашивает Миша, — хорошо там было?

Мне не хочется, чтобы он завидовал мне. Да к тому же, оглядываясь на месяц, проведённый за городом, я почему-то ничего особенно замечательного вспомнить сейчас и не могу.

— Так себе было… Всё бы ничего, но я чуть не десять дней в изоляторе провалялся.

— В изоляторе?

— Ну да, это такая больничная палата, и я в ней лежал совсем один. Боялись, а вдруг у меня дизентерия.

— Дизи..?

— Да просто понос, по-нашему. И ещё рвало к тому же… А всё потому, что на родительский день отец с мамой привезли целую корзину всякой вкусной домашней еды. Ну, я и объелся. Врач боялась, что я заразный. Но ты ничего такого не думай. Они меня проверили, взяли анализы и потом снова выписали в наш отряд.

В глазах Миши я читаю благородное сочувствие перенесённым мною испытаниям. Над крыльями ноздрей у него проступают крошечные капельки пота.

— А ты хочешь, — застенчиво опуская глаза, спрашивает он, — чтобы тебе разрешили с нами поехать?

— Я-то? Ого, ещё как хочу! — выпаливаю в ответ. — А ты-то сам хочешь?

— Ну, — произносит он, и румянец проступает сквозь загар на его щеках.

— Только бы разрешили. Ведь туда-то я с вами поеду, а обратно? Возвращаться ведь одному придётся.

Тут только я сообразил, что, действительно, возвращаться-то одному придётся. Да у меня просто дух захватывает при мысли, что я в такую дальнюю дорогу впервые в жизни отправлюсь совершенно один! Значит, я уже не сопляк какой-нибудь, значит, мне уже можно доверять, даже несмотря на то, что из лагеря я сегодня вернулся этаким трубочистом.

* * *

— Дарницу проехали! Теперь будет мост через Днепр, и мы увидим на горе Лавру, — объявляет дядя Коля так громко, что весь наш длинный плацкартный вагон начинает гудеть добродушным ульем.

— Где?.. где? — слышны вялые спросонья голоса, и по проходу сквозит кисленьким духом залежавшихся тел и паровозного угара.

— Да, Лавру увидим! — бодро и громко настаивает на своём дядя Коля. — Там живут монахи, в пещерах, не просто так. Молятся Богу за нас, дураков. По тыще с половиной земных поклонов — это дневная норма на каждого, хотя некоторые стахановцы перевыполняют в два раза. Потому что и всю ночь напролёт молятся… Так вот, эта Лавра, чтоб вы знали — самый большой монастырь во всём СССР и на всём белом свете. Одной каши там съедают зараз аж три чугунных котла. Меня однажды угостили в Лавре кашей. Это же объедение — тыквенная рисовая каша на меду! Я слопал две порции. От такой каши, скажу я вам, и сам президент США не отказался бы…

Пойми после его слов, над кем больше подтрунивает дядя Коля: над монахами или над американским президентом?

— Эй, вы что там раздрыхались? — тормошит он нас, хотя мы с Мишей уже давно не спим, а тихонько переговариваемся на своих верхних полках, прислушиваясь к тому, как поезд совсем сбавляет ход, почти замирает перед мостом. С верхних полок на реку смотреть ещё интереснее, будто мы медленно плывём в воздухе задумчивыми чайками — над белыми косами песчаных островов и коричнево-зелёной толщей воды, мимо зазубренных каменных свай старого моста, разрушенного в войну.

Но чтобы Лавру разглядеть получше, надо спускаться вниз. В сером тёплом небе заспанного утра купол её белой колокольни пышет мягким золотом над блаженными садами и рощами киевской горы.