Послевоенное кино

А на воле я вам товарищ.

Ты приходи ко мне

в полночь — заполночь,

я чай пью, садись чай пить…»

Да, он не говорит — он поёт. Весь Чапаев — песня: то стремительная, восторженная, то весело-лукавая, то горемычная, ранящая прямо в душу.

Но вот уже «психическая» началась под барабанный бой, вот уже каппелевцы дрогнули, вот пулемёт Анки захлебнулся. Вот уже казаки покатили пыльной лавой… Да знаю же я, прекрасно знаю, что дальше будет. Но почему дыхание перехватывает, почему сердце обречённо сжимается?.. Казаки свистят, улюлюкают, вот-вот затопчут красных… Мы все точно окаменели, никто не шелохнётся на лавках.

И тут пустой светлый холм вырастает во весь экран. И взрыдывает, сметая свист и улюлюканье, музыка необыкновенная, которую даже и музыкой не назовёшь. Будто сама оскорблённая душа Чапая издаёт прерывистый горловой звук.

Он взмывает на гребне холма — в чёрной своей героической бурке, со сверкающим клинком в руке, на белом коне… Слёзы счастья на лице Анки… Нет, это мы все готовы зареветь от радости, закричать, вскочить на ноги, засмеяться освобождённо.

* * *

Домой при свете звёзд, под мирные песни ночных сверчков почти бежим поначалу. Какой-нибудь редкий встречный, прислушавшись к быстрым шагам и возбуждённому дыханию, покачает головой: начудили, что ли, хлопцы? или беда какая?

Как же Чапаева жаль! Слов нет, чтобы выразить, как нестерпимо жалко его. Но куда теперь денешься, кому выскажешь обиду?

— Это дозорные!., они проспали… а так бы… — начинаю я, но тут же отмахиваюсь от собственных слов. Разве словами поправишь что-нибудь! И всё же, почему лучших людей не стало — Чапая, того же Котовского, Щорса, Пархоменко того же?

Я вдруг останавливаюсь:

— А ты про Щорса видел?

— Ну, — подтверждает Миша. — Тоже хорошее кино.

Конечно, хорошее. Но меня так и подмывает возразить Мише:

— А «Чапаев» всё же лучше.

— Почему?

Как объясню ему, почему? Нет у меня такой способности, чтобы объяснить. Конечно, проще всего сказать: «Так товарищ Сталин считает». Ведь отец мне говорил когда-то ещё в Сибири, что товарищ Сталин дал «Чапаеву» оценку выше, чем «Щорсу». Но зачем же я стану теперь хвастать перед Мишей тем, что знаю мнение самого Сталина? Вот если бы я знал, почему Сталин так считает, тогда было бы проще объяснить.

— Ну, почему?

— Да как «почему»? — Потому что, — теряюсь я и снова останавливаюсь. И вдруг мне на ум приходит совершенно вроде бы ясное и бесспорное доказательство. — Вот ты сам посмотри: Щорс — он умный, так? Он всегда всё говорит правильно, так? И одет он с иголочки, все пуговки на месте, так ведь?

— Ну?

— А Чапаев?

Миша задумывается и хмыкает. Мы оба улыбаемся во тьме.

Нет, Чапаев у нас, конечно, не такой. Он и сам не скрывает, что не такой. Признаётся, что грамоту совсем недавно освоил. И про Александра Македонского ничего не слыхал. Языками иностранными не владеет. В интернационалах без чужой подсказки не разбирается. Даже не может сразу правильно ответить мужику, за кого он: за большевиков или за коммунистов. Мы бы с Мишей и то ответили. Вон и Фурманов упрекает его: ты, мол, комдив, а ходишь распоясанный.

Продолжая улыбаться по поводу недостатков Чапаева, мы идём дальше. Нам почему-то очень нравятся и его недостатки. А, кажется, ещё бы минут пяток постоять, потоптаться на месте, и мы бы всё сами себе окончательно растолковали.

Уже дома, когда спать улеглись, Миша во тьме повернул ко мне голову, спросил:

— А Щорс, он что, отличником был?

Я удивился вопросу:

— Откуда же мне знать? Может быть, отличником.

— А ты сам — отличник?

— Уже нет. Был да перестал.

— И я не отличник… Но раз Щорс такой умный всегда, значит, он отличником был.

Миша зевнул, отвернулся к стене, накрылся с головой. Это он накрывается, чтобы сверчки, радостно стрекочущие из ночного сада, спать не мешали. А мне не мешают, я по ним соскучился, сверчкам.

— Так жалко их, — бормочет Миша из-под одеяла.

— Кого?

— Чапаева… Петьку… часовых, что заснули.

* * *

Апрельским утром в начале шестидесятых остановил меня в университетском коридоре на Моховой преподаватель, автор только что вышедшей дерзкой книги об искусстве, в том числе искусстве кино. Я был у него в семинаре, уже не первый год, и хотя академическими успехами не блистал, он относился ко мне ровно, может быть, даже тепло.

— Куда это вы разбежались? — спросил он.

— Да вот, билет купил, на «Чапаева». Лет уже десять не смотрел.

— На «Чапаева»? — не скрыл он своей досады. — Что это вы? Посмотрели бы лучше ещё разок «Броненосец „Потемкин“». Всё-таки классика, гениальный монтаж.

На тот час я уже знал кое-что о секретах киномонтажа, в частности, из его же книги, умел отличить монтаж обычный от параллельного или даже ассоциативного. И поэтому возразил:

— А в «Чапаеве» что же, не монтаж?

— Разумеется, монтаж. Но так, на троечку. А там — абсолютный уровень. Высший ранг. Образец.