Посреди земли

— Номер дома, наверное, спутали. Здесь уж никто и не живет. — Она готовила кофе и без умолку болтала. — Дом объявили аварийным, жильцов переселили. Нас вот только пока что здесь оставили, чтобы было кому за домом присматривать… а то, не ровен час, уголовники сюда повадятся… бродяги… те, что из исправительных заведений сбежали. А несколько комнат сдали под рабочее общежитие. Временно. Те мужики, что к вам приставали, на стройке работают. Они не уголовники, нет, а так, пьянчуги. Да и то сказать, чем им заняться? Семьи у них где-то в Ниршеге… читать им ни к чему — да толком, поди, и не умеют… Что им еще остается? Палинка… Давайте-ка выпейте горячего кофе! Ишь, дрожит вся!

— Здесь жила моя бабушка, она умерла.

Женщина внимательно оглядела Эмёке.

— Уж не та ли дама, которая руки на себя наложила?

— Наложила на себя руки? — У Эмёке закружилась голова. Она судорожно вцепилась в стул, на котором сидела. — Покончила с собой?..

— Она вены себе перерезала, а до того еще целую пригоршню таблеток приняла… Вы Эмёке, поди?

Девушка кивнула.

— Она часто вас поминала. Только о вас и говорила. Это уж мы после ее смерти узнали, что дочь у ней есть… семья… К тому же состоятельная. Шикарная машина, шуба, драгоценности… А мы-то думали, кроме внучки Эмёке, которая за границей учится, у нее и нет никого. Ведь к ней сюда никто не ходил.

Сердце Эмёке сжалось.

— Она вам жаловалась?

— Упаси бог! Ни разу!.. Не скажу, чтобы с гонором она была или там презирала меня за то, что я всего-навсего дворник, просто замкнутая была женщина, скрытная. А разговаривали мы много, она ко мне часто приходила, защиты искала от хулиганов этих…

— Которые ко мне пристали?.. — ужаснулась Эмёке. — Но ведь бабушке было шестьдесят восемь лет!

— Со спирта они совсем шалеют, и тогда им все едино, сколько женщине лет. — Она задумалась. — Пенсия у нее ведь была хорошая, денег на жизнь хватало, а вот что ее мучило, об том я разве что догадываться могла…

— Когда она покончила с собой?

— Я плохо говорить о вашей матери не хочу. — Голос женщины стал жестким. — Не знаю, много ли у ней забот, сильно ли она занята, но такого я отроду не видывала, хотя в нашем районе всякое бывало, — и то сказать, что только не случается порой с несчастными, нищими да темными людьми. Я тут шестьдесят лет живу, но чтобы родные спохватились, что близкий человек умер, только через три недели, такого вовек не бывало! Через три недели, да и то потому лишь, что хотели позвать ее для генеральной уборки!

«Через три недели», — думала Эмёке.

Обе молчали. Гудела стиральная машина.

— Она прощальное письмо вам оставила… Видать, вы не получили его?

— Нет. Где оно?

— Его офицер милиции взял, который вел следствие. Письмо, стало быть, у него хранится, если он матери вашей его не отдал…

Эмёке заставила себя собраться с силами и вместе с дворничихой поплелась в отделение милиции. Ее провели к стройному офицеру с открытым лицом и светлыми волосами. Он в раздумье смотрел на смертельно бледную, измученную девушку. Письмо лежало у него на столе.

— По долгу службы я прочел это письмо… Оно не для девочек.

— Я совершеннолетняя, — сказала Эмёке.

— Ах, да… Вы знаете, как умерла ваша бабушка?

— Она покончила самоубийством.

— Дворничиха сообщила нам, что старая дама три дня не выходит из своей комнаты. Она, мол, много раз звонила ей, но никто не открывает, а ключ торчит в замке изнутри. И какой-то странный запах идет из комнаты… Мы взломали дверь, ваша бабушка лежала на тахте, одетая в черное платье…

Эмёке закрыла глаза.

— Нет, нет, пожалуйста, не надо!

— Хорошо, не буду… Ваша бабушка приняла около шестидесяти таблеток снотворного, а для верности еще перерезала себе вены на щиколотках и запястьях.

— Ой, пожалуйста, не надо!

— Мы опечатали квартиру. Три недели никто не являлся. Через три недели пришла ваша мать…

— Мама очень много работает, — оправдывалась Эмёке. — В институте ей всегда дают сверхурочную работу, а она еще учится, и дома все хозяйство на ней…

— Возможно… Но если бы моя мать жила одна на другом конце города, я каждое воскресенье, по крайней мере, приглашал бы ее к себе обедать. — Эмёке молчала. — Впрочем, нас это не касается. В конце концов, преступления совершено не было. Если бы у нее были материальные трудности, если бы ей угрожала голодная смерть, то мы на основании соответствующего закона обязали бы ее близких выплачивать ей алименты. Но закона, обязывающего любить свою мать, не существует.

— А что сказала мама?

— То же, что и вы. Что у нее пропасть работы, забот… — Он с сожалением поглядел на Эмёке. — Вы очень любили бабушку?