Постправда: Знание как борьба за власть

Кун [Kuhn, 1970; Кун, 1977] дал известную характеристику реалистического подхода, которая в большей степени соответствовала науке и больше понравилась позитивистам (опубликовавшим книгу Куна в качестве последнего раздела собственной энциклопедии), чем попперианцам [Fuller, 2000, ch. 6]. Реализм науки зависит не только от того, что ученые устанавливают для себя теоретический язык, перед которым соглашаются держать ответ, но и от того, что они устанавливают для себя один и тот же

язык такого рода. Это само по себе говорит об авторитарном характере «парадигмы», которая поддерживается режимом стандартного обучения и коллегиального рецензирования. Кун размышлял об относительно коротком периоде, понадобившемся научному сообществу, чтобы объединиться вокруг предложенной Ньютоном системы мира. Этот процесс был ускорен принятием устава Лондонского королевского общества, который запрещал заниматься вопросами, связанными с политикой, религией и моралью. Это должно было минимизировать смертельно опасные шатания, вызванные протестантской Реформацией, во время которой как раз и началась так называемая научная революция. (Если говорить в категориях предыдущего абзаца, Реформация представляла собой предельную «металингвистическую» игру.) Попперианцы, напротив, считали идею Куна чрезмерной реакцией, полагая, что многие исследовательские программы, риторически представленные в виде более скромных версий парадигм, должны процветать, пока каждая осуществляется со всей методологической строгостью, сводимой к «принципу фальсифицируемости». В этом случае внешние наблюдатели могут делать свои выводы касательно собственных инвестиций, лояльностей и действий, основываясь на истории успехов различных исследовательских программ.

Более поздние представители аналитической философии, которые обычно отличались большей схоластичностью, чем попперианцы или даже позитивисты, обнаружили, что их предшественников сложно отнести к реалистам или антиреалистам, поскольку обычно они занимали то одну точку зрения, то другую. Особенно ясно это выражено в той двусмысленной роли, которую гипотеза

играла у позитивистов и у Поппера: «гипотеза» выступает свободно выбранным принципом ориентации научного исследования (это антиреалистическая позиция) и в то же время проверяемым заявлением о реальности, существующей за пределами исследования (реалистическая позиция). В данном случае не стоит недооценивать значение гештальтпсихологии или, по крайней мере, «переключения гештальта» как ориентиров всей этой линии мысли. (Поппер сам был студентом Карла Бюлера, одного из первых гештальтпсихологов.) В самом деле, подверженность ошибкам является оборотной стороной свободы, и в этом смысле реализм и антиреализм неразделимы [Fuller, 2015, ch. 4].

Но, помимо этих вопросов философского самопозиционирования, различие в точке зрения, представленное реализмом и антиреализмом, помогает также объяснить важную разницу в подходах ученых и политиков, а именно непреклонность первых и гибкость вторых. С логической точки зрения, политики находятся на метауровне по отношению к ученым, что в каком-то смысле позволяет понять данное Бисмарком определение политики как искусства возможного. Говоря иначе, если вы контролируете саму рамку действия, вы контролируете и игру. В 1860-е годы об этом говорили как о «пространстве маневра» (Spielraum), которое умелый политик пытается расширить за счет противников. В 1960-е годы было принято говорить о «сути игры». Однако утешительным призом для проигравших может стать наука, которая стремится раскрыть правила игры, предположительно в надежде на то, что в будущем это позволит кому-то стать magister ludi, мастером игры. Это мастерство сводится к использованию науки для приобретения политических компетенций; нечто подобное людям, живущим в симулированном мире «Матрицы», должна была дать красная таблетка.