Постправда: Знание как борьба за власть

Во всех этих случаях склонность к заблуждению никоим образом не устраняется. В некоторых из них она может даже поощряться. Но в любом случае заблуждению приписывается определенная социальная функция, а порой оно превращается в инструмент некоего более важного блага, как у Поппера, исходный императив которого состоял в том, что ученые должны по возможности фальсифицировать свои гипотезы. Эта специфическая переоценка ложного является отличительным признаком мира постистины. В нем совершение ошибок становится едва ли не привлекательным. В конце концов, доказательство какой-либо истины попросту подтверждает наши ожидания, если только мы не предполагали того, что она не подтвердится. В этом отношении совершение ошибки более информативно, чем обладание истиной: оно представляет собой небольшой триумф действия над бытием. По этой причине Поппер полностью разделял предложение Бэкона развивать человеческое знание регулярным проведением «решающих опытов», которые сконструированы так, что только одна из двух конкурирующих гипотез может быть истинной. Однако само выражение «может быть» напоминает нам о том, что даже гипотеза, пережившая такое испытание, получает единственную привилегию – перейти в следующий тур проверок, в котором она столкнется с будущими претендентами на истину.

В этой главе я буду изучать это социально структурированное взращивание заблуждения в ситуации прогнозирования

, то есть нашего познания будущего. Основная процедура прогнозирования, то есть предсказание, обычно сопровождается ошибками, в некоторых случаях весьма значительными. Экспертиза, как она обычно понимается в этой области, в основном состоит в умении обезопасить себя от негативных последствий заблуждения. Такая характеристика может показаться довольно циничной, однако ориентация на постистину говорит о том, что к моим словам можно отнестись и менее предвзято. В конце концов, в долгосрочной перспективе успеха добиться можно только в том случае, если удастся выжить в ближайшем будущем и если порог выживания ниже, чем порог успеха. В самом деле, в неустойчивой среде (неустойчивой в силу изменений в условиях или знании) быть всего лишь «достаточно хорошим» – это, возможно, даже лучше, чем быть «лучшим» в краткосрочной перспективе, если ты заинтересован в том, чтобы стать «лучшим» по прошествии значительного времени. Представьте, что вы играете в игру, которая растягивается на серию матчей с разными противниками, а ваши ресурсы ограниченные. Хуже всего, если вы вложите все ресурсы, чтобы разгромить своего первого противника, словно бы это устраняло всех остальных, с которыми вы встретитесь позже. Конечно, вам надо остаться в поле конкуренции, а потому и выигрыш в игре с первым противником может быть желанным. Однако для выигрыша необязательно его громить. В некоторых обстоятельствах сгодится и ничья. В любом случае вам надо не упускать из виду то, что может встретиться вам на пути впоследствии, и не становится, как говорят эволюционисты, «сверхадаптированным» к той конкретной среде, которая со временем наверняка потеряет значение.

Герберт Саймон [Simon, 1947; Саймон, Марш, 1974] первоначально называл эту стратегию превращения краткосрочного выживания в долгосрочный успех «достаточностью». Это слово было придумано в контексте описания интеллекта, демонстрируемого организациями, которые постоянно допускают ошибки в своих решениях, но не утрачивают из-за этого легитимного статуса рациональных корпоративных агентов. Ключевая черта таких организаций состоит в том, что они контролируют собственный нарратив. Их считают верховным авторитетом в вопросе о том, как интерпретировать их историю, полную заблуждений. То же самое относится и к науке как коллективному предприятию. Влиятельный историк и философ науки Томас Кун [Kuhn, 1970; Кун, 1974] связывал привлекательность науки для самих ученых и широкой публики с ее довольно убедительной и в то же время систематической интерпретацией заблуждения как инструмента поиска некоей большей истины. Кун также показывал, хотя и небесспорно, что наука, представляя саму себя в качестве прогрессивного проекта, требует регулярного «оруэлловского» переписывания собственной истории. В частности, неожиданные открытия и результаты, которые некогда считались аномалиями, если не откровенными ошибками, теперь могут рассматриваться в качестве предвестников революционных изменений. Легкость, с которой промахи в официальных историях науки можно превратить в добродетели, так что наука, что бы она ни делала, всегда, как кажется, приходит к истине, выступает характерным признаком такого понимания мира, которое свойственно постистине.