Потемкин

Иосифа чрезвычайно интересовал вопрос о Константинополе, и он выражал надежду, что в Москве ему удастся «выведать у Потемкина побольше». Не тут-то было. Почувствовав настроение гостя, в Первопрестольной князь нарочито отстранился от дел и погрузился в праздную беззаботность. Император писал матери: «Моим пребыванием в Москве я доволен. Город великолепный, окрестности его плодородны и приятны для глаз; общество, особливо дамское, весьма привлекательно и много прехорошеньких…

Князь Потемкин в Москве жил в свое удовольствие; я там виделся с ним всего три раза, и о делах он не говорил ни слова. Я передал ему предназначенный для него подарок, он же всячески уверял меня в своей преданности, которую, если брать его слова всерьез, будто можно легко проверить при первом удобном случае»²³

. Однако дальше взаимных любезностей разговор не двигался. Что послужило тому причиной?

Обстановка при русском дворе оставалась сложной. Противодействие сближению России с Австрией было серьезным. В этом вопросе прусская дипломатия и партия Никиты Панина выступали заодно. На Екатерину оказывалось сильное давление, и Григорий Александрович не мог заранее сказать, как повернется дело. Будет ли заключен выгодный для Петербурга союз с Веной, и не обернется ли в случае неудачи излишняя откровенность русской стороны против нее же самой? Поэтому продвигать переговоры вглубь Потемкин не торопился.

Была еще одна причина, чисто личного свойства, по которой князь в Москве больше времени проводил дома, чем занимался августейшим гостем. Дни Дарьи Васильевны подходили к концу, она болела, и вся семья сознавала, что престарелая госпожа Потемкина уходит. Григорий Александрович предпочел подольше побыть подле матери. Считается, что их отношения были сложными. Караганов на правах родственника сообщал, будто Потемкин не любил мать за то, что она «говорила ему правду» о его амурных интрижках с племянницами. В ответ будто бы князь отказывался читать ее письма и, не распечатывая, кидал в огонь²⁴

. Документами эта версия не подтверждается. Сохранились отрывочные письма Дарьи Васильевны к сыну — безграмотные и неудобочитаемые из-за плохого почерка, но в целом очень теплые²⁵.

Дарья Васильевна умерла в начале августа, когда Потемкин был уже в Петербурге. По этому поводу французский дипломат Корберон писал: «Государыня… была в Озерках, на даче князя Потемкина, объявить ему о смерти его матери. Другие говорят, что это известие передала ему его племянница, и что он горько плакал. Этот князь ко всем своим недостаткам и качествам присоединяет сентиментальность, что кажется несообразностью»²⁶

. Слова Кор-берона показывают, как сильно не любили Потемкина. Что бы он ни делал, все было плохо. Ему ставили в вину и черствость к матери, и самое естественное проявление человеческих чувств.

11 июня из Новгорода Екатерина отправила князю короткое письмо: «Спешу, чтоб Вы меня не упредили в дороге, теперь, чаю я, выиграла скоростию… Пусто без тебя, я буду в восхищении опять видеть тебя и распоряжусь относительно Вашего помещения в Царском Селе»²⁷. Она торопилась в летнюю резиденцию, чтобы как хозяйка встретить Иосифа II. Григорий Александрович тоже был необходим ей под рукой.

Переговоры продолжались. «Я сказал ее величеству, что мы решили во всех важных делах сообщать ей наши мысли откровенно и испрашивать ее советов, — писал Иосиф II матери. — Ей это очень понравилось, и ее ответы и уверения были как нельзя дружеские и честные… Однажды она мне сказала положительно, что если бы даже завладела Константинополем, то не оставила бы за собою этого города и распорядилась бы им иначе. Все это меня приводит к мысли, что она мечтает о разделе империи и хочет дать внуку своему, Константину, империю востока, разумеется, после завоевания ее»²⁸

. Одновременно с беседами монархов Потемкин и Кобенцель вели консультации о включении в союзный договор пункта о гарантии владений обеих держав²⁹. Панин к этой работе не привлекался.

«Князь Потемкин неизменно выказывает Кобенцелю горячее желание объединить два наших двора, — сообщал матери Иосиф. — Он даже позволил себе третьего дня заявить Кобенцелю, что, зная образ мыслей ее величества, он не сомневается, что пришло время, когда можно было бы с легкостью устранить царивший в наших отношениях холод и восстановить прежние доверие и близость между нашими дворами, однако о средствах распространяться не стал. Я поручил Кобенцелю сказать Потемкину как бы от себя лично, что одним из первых, самых безобидных шагов, который устроил бы всех (как убеждал меня сам же князь) стала бы договоренность двух держав относительно неприкосновенности их владений»³⁰.