Потерянный рай

– В прежние времена твой отец прибил бы его одним махом. Теперь он одноногий калека, он постарел, ослабел, размяк. Боюсь, ему уже не удастся одолеть негодяя.

– Он на это не способен! – холодно подтвердила Нура.

Мама возмущенно стрельнула в нее глазами: она по-прежнему не выносила, когда Панноама критиковали; но теперь одергивать нахалку не стала, ситуация была слишком серьезной.

– Бой закончится плохо, – прошептала она.

– Панноам это понимает?

Повисло молчание. Никто не отваживался высказать свое мнение. Мама вопросительно взглянула на Нуру, та – на Тибора. Они согласно вздохнули.

Мама прервала эту зыбкую тишину:

– Если он не знает, знаем мы. И Робюр знает тоже! Он одержит верх, он убьет твоего отца.

– И будет вождем, – заключила Нура.

Я пытался увильнуть:

– А что говорят сельчане?

Нурино личико исказилось презрительной гримаской.

– Ими руководит только страх. Что их страшит больше – немощь Панноама или жестокость Робюра? Они напуганы. Не стоит рассчитывать на вмешательство этого тупого стада. И ради них Панноам может погибнуть!

Мама сердито кивнула.

Я мысленно возразил им: Панноам дрался бы не ради них, а ради себя. Из гордости, самолюбия и жажды власти. Я уже не верил, что в душе отца отыщется хоть капля человеколюбия.

Мама, Нура и Тибор не догадывались о моих раздумьях; все трое смотрели на меня умоляюще. А я никак не мог понять, чего они хотят. Какого решения от меня ждут?

Я обозначил свою позицию:

– Я ушел из деревни.

– Это твоя деревня! – возмутилась Мама.

– Я больше в ней не живу.

Кровь бросилась ей в лицо, она прожгла меня взглядом:

– За несколько месяцев ты забыл всю свою прошлую жизнь? И тебе больше нет дела до нас? До твоей семьи? Я больше не твоя мать? Ты больше не мой сын?

Я понурился.

– Чем я могу вам помочь? – пробормотал я.

Мама подошла ко мне вплотную, взяла меня за подбородок и твердо проговорила:

– Вернись в деревню, объяви Робюру, что Ноам, сын вождя, не позволит украсть у себя право наследования власти.

Нура пылко внесла свою лепту:

– Этот тупица и ушка игольного не изобретет, но мигом усечет, что с тобой драться для него куда опаснее. Это он быстро сообразит.

– Вернись, сын мой, и займи свое место, – потребовала Мама, положив мне руки на плечи.

Мне больше нечем было крыть: я стоял на юру, по которому гуляли все ветры. Что делать? Помочь Маме и Нуре? Вернуться в лес, к Бараку? Спасти деревню или спастись от нее? Я не знал, на что решиться. Кто я? Какой Ноам окажется сильнее?

Передо мной были три дорогих мне созданья, они смотрели на меня с тревогой, мольбой и надеждой. Я сдался:

– Ладно.

Их лица просветлели. Я уже с досадой себя упрекал: у меня не было выбора, я уступил.

– Когда назначен бой?

– Сегодня утром, – отозвался Тибор.

И они тут же повели меня в деревню.

Всю дорогу мне не давал покоя один вопрос. Как мне вести себя с Панноамом? Теперь, когда Барак открыл мне его сущность, я буду иметь дело с истинным отцом, а не с тем, которого простодушно воображал себе все эти годы. Я предчувствовал, что мне не удастся скрыть свое презрение.

В деревне мы направились не к новому дому, отстроенному к свадьбе и предназначенному для молодоженов, а к нашему прежнему, где я жил в детстве.

Когда я переступил порог, Панноам точил свой кремневый меч. Голый по пояс, он стоял, сгорбившись, вполоборота к двери и не слышал, как я вошел; я успел заметить, что он сильно сдал. Мускулы усохли, кожа на руках болталась, ребра и плечевые кости выпирали, локти заострились, живот отвис. Он и обрюзг, и отощал, его тело утратило упругость.

Заметив мое замешательство, Мама шепнула:

– Женитьба на молодой его не омолодила.

Ее жестокое замечание попало в точку. У Панноама уже не было победоносного широкоплечего мускулистого тела, которое утверждало его неоспоримое право оставаться вождем. Годы его согнули. На висках и на темени в грязных взлохмаченных космах пробивалась седина. По лицу пролегли морщины, его желтизна говорила о долгом сидении в четырех стенах, о нехватке физической нагрузки, ходьбы на свежем воздухе и об унынии.

Той ночью, когда он проворачивал свои темные делишки, я узнал его по голосу, который остался прежним, и не заметил отцовой изможденности, но теперь при свете дня его немощь бросилась мне в глаза. Мне стало его жаль. Когда-то мы жили бок о бок, и я боготворил его; потом я бежал из деревни и проклинал его; а теперь я его жалел. Меня поразил ущерб, нанесенный отцу старостью и увечьем, и мне захотелось его утешить.

Он поднял голову.

На лице его просияла искренняя радость.

– Ноам! – воскликнул он.

Он тут же распахнул мне объятия, я бросился к нему.

– Сын мой, – повторял он, прижимая меня к себе.

Как же наплыв чувств выбивает нас из колеи… Они живут своей жизнью, отдельной от нашей, будто наделенные существованием, свободным от всяких границ. Я провалился в прошлое, мне было то семь лет, то двенадцать, то двадцать, я уже не был жестким и разочарованным Ноамом, узнавшим о бесчестности отца, – я был вечным ребенком, верным сыном, преданным, любящим и чистым.

Он растроганно посмотрел на меня и прошептал:

– Я тебя прощаю.