Поцелуй мамонта

Имеются дома для завладения общественными умами и вправления в мозги ослушников и ненадёжных мечтателей правды — именно той, которую единственно следует читать согласно наставлениям «Разбойной избы».

Хороши, но запоздали советы более поздних последователей — уже заплесневелых и изъеденных в гробах генералов Бенкендорфов из Третьих отделений Имперских канцелярий. А крепкие стены подобных зданий, но с новой революционной начинкой, по — прежнему должны свидетельствовать и показывать каждому на неотвратимость наказания.

Того Никоша ещё в точности не знал. Не знакомился потому.

То ещё, — но уже в редкостных количествах: библиотеки публичные, суды, бывшие дворянские собрания — опять же отменённые Думы, — концертные вокзалы и сцены для кривлянья ногами и выпячиваниями не особенно нужных Шекспиров, радикальных «Свадеб Фигаро» и совсем уж нелепых «Вечеров близ Диканьки». Зачем только кто — то придумал Диканьку? К чему смех в надземном аду?

***

Для бывших царей — всё запрещённое народу имеет вкус порнографики и демократии. Это уже царственные, самые смакотные развлечения.

Привлечение к смотренью скабрёзы и мусолке запрещённого — шаг к всенародной любви. И, покудова у царей бал вершили шуты и убогие калики, то театры были никому не нужны.

И, о вред цивилизации! — только стоило пойти по моде англичан, открыть запретные шторки широкой публике по высшему соизволению начальства — а это уже обида не только дворянам, но и буржуйству — …стоило только разок клюнуть на Гоголя и Грибоедова, прочитать стихи Алессандры Клок, пожалеть Шиллера, как тут всё и началось. Возник Маяковский: как на плесени вырос. Футуризм поначалу понравился Серёге Есенину, а потом также быстро разонравился — как принюхалась к стишкам Лубянка и стал почитывать их великолепный критик Луначарский.

— Писать — пиши, а листовки почто клеить? Улицу, говоришь, своим именем переименовать хочешь? Вставай в очередь: не всё сразу! Жди двадцать первого года. Мы как раз собрались кое — какие вывески поменять… А покамест в «Стойле» побудь. Шарлатан! Хочешь научиться писать, сходи как Демьян для творческого вдохновения… Знаешь куда?

— Догадываюсь. Так её уж расстреляли48.

— Не боись, ещё таких много… Тебе лучше девочка или мальчик?

Пошли разговорчики, — не от поэтов, конечно, — родилась несогласность, следы её ищи в загранице. Отыскался порох и засунулся он в осколочные железяки именитых бросальщиков. Поэты тут не причём.

Хотя… Вот же чёрт, Мариенгоф! — Толик, что с тобой?

…Твердь, твердь, за вихры зыбим,

Святость хлещем свистящей нагайкой

И хилое тело Христа на дыбе

Вздыбливаем в Чрезвычайке…

Вот это же твоё: «Зелёных облаков стоячие пруды… Умри, Мариенгоф, лучше ты не напишешь!»

Ну да ладно. Простится Толику невинное заигрывание с ЧК. Терроризм, говорите, развели? Может и так.

Есть маузеры у чека. А браунингов у заезжих стрелков — как василеостровской и манежной грязи!

А вот и великая восковая кунсткамера, подсуетившись новациями, прибыла с заграницы и путешествует по странам: в витринах её теперь Плеве с дыркой в голове и венком сверху.

Страдалец! Отмучился. Успокоился, наконец.

Там вон скрючился Столыпин, тоже с фальшивым венком.

Притихший череп Великого князя за стеклом: в натюрморте с размозжёнными кистями, суставами, отдельными и склеенными руками — ногами и тож со стеариновыми цветами.

Говорят, пошейный портрет Николая ехал в спирте для опознания в Москву в американском вагоне, в одном из семи подарочных ящиков. Не зря брехали друзья Янкеля: «Всё, — говорили, — жизнь обеспечена: поедем в Америку и будем демонстрировать в кинематографах голову Романову. Врали. Не показывали.

Издевательство над мёртвым верховодством, да и только!

Не любят на Руси ни начальства, ни монархов, хотя прислуживают нередко и порой честно. А зарабатывают на этом только подлые иностранцы.

***

Когда убрали царя, когда история достойна стала революции, когда революция расширилась и стала поедать поровну красных и антикрасных граждан, а, тем боле, когда Никоша объявился в Питере наравне с пришлыми из голодных или сожжённых деревень и пристроился с папиными рублями на проживании в доходном доме, — кстати, не отмеченном в каталогах Санкт — Петербургского градоначальства и той ещё — столичной полиции, — да и вывески — то путёвой не было, — то наравне с ним стали появляться похожие странники с такими же мутными целями: на халяву в столицах пожить.

И подобающим образом расплодились дома их ютящие в неимоверном количестве, и во множественности расширения вверх — за счёт чердаков и деления по вертикалям господских этажей.

Воры в законе, лучшие проститутки и немецко — финские шпионы оседлали расходные мансардные хребтины с колоннами под Грецию, с видами на залив, на Аврору в прорехах улиц и далёкий в мыслях, ласковый, приглаженный двумя царями Гельсингфорс.

Пока немцы выдумывали и совершенствовали беспроводную передачу, питерские проститутки принимали заказы по телеграфу и вовсю пользовали нумерной телефон.