Поцелуй меня первым

– Да что ты ко мне пристала со своим нужником! – возмутилась я. – Дерьма я навидалась предостаточно, твое мне ни к чему. – Чтобы окончательно все прояснить, я громко добавила: – Мне приходилось матери задницу подтирать.

Моя выходка поразила Бьянку. Я и сама удивилась своему поступку, но, как упоминалось, на меня, очевидно, подействовал дурманящий дым. Впрочем, было даже приятно, что я не сдержалась. Бьянка покосилась на меня и пересела поближе к Эсме, а я вновь переключилась на Энни и Синт, которая все еще о чем-то разглагольствовала. До меня долетело слово «карма». Уж не знаю, к чему Синт это приплела, но я завелась в полоборота и снова вмешалась в разговор.

– Кармы нет, – заявила я.

Энни и Синт обернулись.

– Ты, разумеется, имеешь право на собственное мнение, – сдержанно произнесла Синт. – Не хочу тебя обидеть, но сколько тебе лет? Что ты можешь знать?

– Это все… – начала я и на секунду задумалась: а как бы сказала Тесса? – Это все фигня. Фигня. Жизнь несправедлива. Нет никакой высшей силы, вознаграждающей за добрые дела. Моя мама была хорошим человеком, в жизни никому ничего плохо не сделала – и умерла от рассеянного склероза.

Энни приобняла меня за плечи. Я не противилась.

– Бедная девочка, – сказала она. – Тяжело тебе пришлось.

Синт дернула Энни за рукав, чтобы привлечь ее внимание. Энни обернулась к ней, все еще обнимая меня за плечи, и они продолжили разговор, но я уже их не слушала. Теперь, глядя на сидящих вокруг костра людей, трепавшихся без умолку, я больше не чувствовала, что мы заодно. В действительности им нет никакого дела до других, думала я, они только притворяются, что слушают, хотят говорить лишь о себе. Разве так сложно по-настоящему, искренне интересоваться другим человеком?

В попытке отвлечь Энни от разговора я положила руку ей на колено. Энни обернулась ко мне. Синт раздраженно поморщилась.

– Я ее убила, – прошептала я.

Внезапно рука Энни, лежащая на моем плече, стала очень тяжелой.

– Ты о чем? – почти неслышно спросила она.

– Я убила ее. Дала ей морфин.

Энни не ответила. Яростный гул пламени заглушил другие звуки и голоса. Я убрала руку Энни с плеча, встала и ушла к себе.

Через десять минут Энни уложила спать Мило с младенцем, подошла к моей палатке, расстегнула застежку и присела у входа.

– Хочешь, поговорим? – предложила она.

Я рассказала ей все, с самого начала. В 2002 году, в субботу вечером, мама упала в коридоре, неся таз теплой воды для ножной ванны. Прохожие на улицах Кентиш-тауна обходили нас стороной, думая, что мама пьяна. Я объясняла им, что мама больна. Потом были подгузники. Подъемник. Мамины руки безжизненно лежали на коленях, как две мертвые птицы.

Энни спросила меня о той решающей ночи. Собрать морфин оказалось сложно, начала я, медсестры вели строгий учет. Тогда я придумала план. У нас была табличка с нарисованными на ней рожицами: от улыбающейся до искаженной страданием. Это называлось «шкала боли». По утрам медсестра спрашивала, как прошла ночь, и всякий раз я говорила, что мама указала на крайнюю степень страдания по шкале боли, даже если это было не так. Тогда медсестра выписывала нужное количество морфина и сразу же ставила капельницу. Позже, когда медсестра уходила, я останавливала капельницу, вынимала флакон и отливала небольшое количество морфина в бутылку из-под средства от вшей, купленную заранее и хорошенько промытую. Я сообщила Пенни, что у меня хронический педикулез, и она и пальцем боялась дотронуться до бутылки, а заодно стала и меня обходить стороной – приятный бонус.

Так, по капле, набралось достаточно морфина. В субботу вечером – именно в субботу, поскольку в воскресенье медсестра не приходила – я поставила маме капельницу и медленно, за сутки, ввела весь морфин. Мама впала в кому и умерла. В понедельник утром пришла медсестра, поставила в известность доктора. В свидетельстве о смерти написали, что мама умерла от осложнений в связи с рассеянным склерозом.

– Отчасти так и есть, – добавила я.

Энни хотела знать, просила ли мама дать ей этот морфин.

– Нет, – ответила я, – тогда она уже не могла говорить.

– А раньше она когда-нибудь упоминала об эвтаназии?

– Нет, – повторила я, – мы никогда этого не обсуждали.

– Откуда ты знала, что она хотела умереть?

– Просто знала – и все, – ответила я. – Достаточно было заглянуть ей в глаза.

С застывшим и строгим лицом Энни задумчиво кивнула и сжала мне руку.

– Мне пора. – Она поднялась и вышла.

Я вслушивалась в звуки удаляющихся шагов. Раздался лязг задвигаемой двери автофургона, и все стихло.

* * *

Итак. Коннор. После случая в закусочной во мне что-то сдвинулось: я стала иначе думать о Конноре. А вскоре – через пять-шесть дней – он написал кое-что, подтверждающее перемену и в его собственных чувствах.