Поцелуй сатаны

— Нет никаких разных направлений, — строго заметил Строков. — Есть одна могучая литературная мафия, сложившаяся при Союзах писателей, и есть честные, порядочные писатели, которые не состоят в ней. Именно в силу своей порядочности, индивидуальности. А мафия любит усредненность, уравниловку. Там каждому Сеньке по шапке. Вот и пишут одинаково, загромождая прилавки магазинов макулатурой. А такие же члены мафии — критики подхваливают «своих», не дают в обиду. До революции такого не было, такого нет и ни в одной цивилизованной стране. Там издатель собственным карманом отвечает за брак. Попросту говоря, частный издатель не выпустит плохую книжку, потому что ее не раскупят. А мафия, в которую входят и издатели, миллионными тиражами выпускает бездарные книжки, потому что полностью за все расплачивается государство. Правда, государство никогда не бывает в накладе — страна огромная, книги у нас охотно раскупают даже дерьмовые, а потом, всегда можно покрыть убытки классикой, детективами, конъюнктурными изданиями. Вот такая петрушка, молодой человек! Уж эти-то азбучные истины вам следовало бы знать.

— Вот набираюсь опыта, — улыбнулся Николай. — Всего полгода, как стал работать в кооперативном издательстве.

— Хилое это дело, — сказал Сергей Иванович. — Для такой страны, как наша, что это за тиражи? Пылинка в пустыне. Да и государство не отдаст на откуп предпринимателям миллионные тиражи популярных книг. Это то же самое, как выбросить на ветер миллионы денег! Не хотят групповщики-мафиози, чтобы издательства стали независимыми, ведь тогда серятину не будут печатать, а так они, сидя в редсоветах и покупая с потрохами издателей, проводят свою собственную политику: печатают себя и оттирают все талантливое.

— Время сейчас суровое, — проговорил Уланов — Все течет, все меняется… Может, и в литературном деле что-то изменится к лучшему?

— Советский писатель получает за свои произведения меньше всех в мире, — хмуро ответил Сергей Иванович, — И тут мафия ищет свой интерес… Эти невидимки формируют планы переизданий, выпуск собраний сочинений, организуют для своих людей положительные рецензии, даже пролезли в книготорги, которые стали все настойчивее влиять на издание книг, переиздания, на тиражи… Не верю я, что будут у нас перемены. Любые позитивные перемены — это удар по литмафии, а она всесильна. Найдет лазейки для себя. Вон открыли у нас отделение Пен-клуба. Так кто туда вскочил в первую очередь? Опять же они, литмафия! У нее прочные связи за рубежом, разве мало там живет их приятелей-перебежчиков? Там их почти не печатают, а если и выходят книжонки, так мизерными тиражами, вот они и заторопились в Пен-клуб через нас вступить. Глядишь, побольше можно будет хапнуть! Мало того, наши журналы и издательства через эту же самую мафию стали массовыми тиражами издавать перебежчиков или, как их еще называют, «невозвращенцев»! А они по «голосам» только посмеиваются над нашей примитивностью, мол, на что нам, имеющим доллары, ваши вшивые рубли, которые ничего не стоят… Но согласие дают, пачками шлют сюда свою неизданную за рубежом графоманию. А у нас и рады! Как же, у нас теперь демократия: уехавших хулителей русского народа в первую очередь печатаем! А своим, даже самым талантливым, от ворот поворот: не мешайтесь под ногами…

— Мрачную картину вы нарисовали, — подытожил Уланов, завязывая тесемки на папке с рукописью.

— Как говорится, из песни слова не выкинешь, что есть, то и есть, дорогой Николай. «Жизнь писателя сурова, убивает наповал…»— как сказал на одном из собраний в Союзе писателей старейший русский литератор. Будь бы у меня сын-писатель, я его отговорил бы от этой профессии, честное слово!

Строков проводил его до двери, обитой изнутри синим дерматином. В прихожей — несколько пейзажей неизвестных современных художников, с потолка свисает китайский, расписанный иероглифами голубой фонарик.

— Когда роман-то выйдет? — спросил на пороге Сергей Иванович.

— Вячеслав Андреевич говорил, что осенью.

— Пять тысяч… — вздохнул писатель. — Разве это тираж?

— Потом можете где угодно переиздать, и то, что он вышел у нас, при оплате не имеет значения.

— Боюсь, что больше никто его не переиздаст, — с горечью в голосе сказал Строков, — «Демократия, гласность»… А вот человек написал честную, откровенную книгу о нашем литературном мире, и… все издатели в кусты! Гласность-то, оказывается, не для всех, мой дорогой. Да как такое можно? Все же узнают самих себя! И партийных деятелей затронул… Ох, как трудно людям отрешиться от прошлого рабского бытия! Слова-то легче произносить, чем дела делать.

— Я не смотрю на жизнь так мрачно, — сказал Уланов. — Вы написали замечательный роман и я верю, что его все прочтут! Заставят его переиздать и не раз, не два!