Повелитель разбитых сердец

И в это самое мгновение из-за трубы вдруг выдвигается рука с зажатым в ней револьвером, а спокойный, чуть насмешливый голос произносит:

– Боюсь, что здесь нет места для двоих, мадам!

Какой-то миг я смотрю в черный глаз револьверного ствола, а потом все затмевается перед глазами. Чувствую только, что руки мои разжимаются, и я лечу, куда-то лечу с огромной высоты…

23 июля 200… года, Мулен-он-Тоннеруа, Бургундия. Валентина Макарова

Вбежав в свою крепость XIV века, бросаю взгляд в зеркало при входе – и ужасаюсь: волосики дыбом, глазки вытаращены, вдобавок пропотела насквозь, запылена и засыпана сухой трухой. Поэтому я немедленно поднимаюсь на второй этаж и сажусь в ванну. Второе по действенности средство успокоения после еды – мытье головы.

Ванная в доме Брюнов оборудована в хорошенькой комнатке и обладает всеми признаками цивилизации. Здесь собственно ванна с огромной газовой колонкой, раковина с умывальником, унитаз и биде, которое многих россиянок, в том числе и меня, приводит в телячий восторг, смешанный со стыдливостью. Ванна невелика, ноги в ней не вытянешь, но даже этой теснотой она очаровательна. Кругом расставлены всякие затейливые ширмочки, увешанные полотенчиками и рукавичками для отдельного омовения лица и тела. Французы и без правительственного указа экономят водные ресурсы страны, а потому не моют лицо и руки под краном, а непременно наливают воду в раковину (поэтому все стоки снабжены надежными затычками) и обтираются особыми махровыми рукавичками. Сплошная Европа, словом!

Прямо напротив ванны – окошко. Его, судя по всему, давно не открывали, но я не удержалась от такого удовольствия. Паучок, спокойно прижившийся в уголке рамы и от роду не знавший таких потрясений, заполошно ринулся спасаться вверх, к потолку, заботливо подбирая за собой свою паутину, как если бы она была веревочной лесенкой, по которой к нему могли взобраться новые неожиданные неприятности.

Из окна потянуло ветерком. Ну и отлично! Я открыла кран, сделала воду погорячей и залезла в ванну. И вот с моих коленок, торчащих над ее краями, сошли зябкие пупырышки, смылась грязь, и я сидела в ванне долго-долго, радуясь и наслаждаясь. И совсем забыв про наказ беречь воду. Мне вдруг стало как-то необычайно легко и спокойно. Еще бы! Сквозь мыльные струи, стекающие с моей головы, мне видна одна невероятно зеленая ветка огромного раскидистого каштана с зелеными коробочками, из которых по осени вывалятся глянцево-коричневые каштановые

плоды. Кроме этой ветки, видно изумительно голубое небо да еще краешек красной черепичной крыши.

Это крыша сарая – ванная выходит на задний двор.

Налюбовавшись тем уголком вселенной, который только и был сейчас доступен моему обозрению, и вдоволь намывшись, я долго и тщательно вытираюсь, стоя в ванне, потом схожу на коврик – кажется, тоже древний, как все в этом доме, чуть ли не ручной работы, – и принимаюсь расчесывать волосы и обмазывать себя кремами. Дома я это обычно делаю в страшной спешке, потому что вечно куда-нибудь опаздываю или в дверь нашей единственной ванной ломится кто-нибудь из домашних и торопит. А здесь я массирую себя с незнакомой мне раньше, почти любовной медлительностью. И впервые за эти суматошные дни в глубине тела начинает тлеть крошечный огонечек желания.

Что и говорить, девушка я всегда была темпераментная, а тут уж сколько времени прошло, а ни с кем…

Но нет, что за фокусы! Здесь совершенно нет подходящего объекта, с которым можно было бы загасить этот огонек. Тем паче и не предвидится, что характерно!

Я стараюсь думать о чем угодно, только бы не вспоминать о красном «Рено», о босой ноге с растопыренными пальчиками, о розово-золотистой Золушкиной туфельке, которую подобрал и спрятал под мышкой здоровенный мужик с ястребиным носом…

Ветерок слегка шевелит створку окна. В стекле отражается высокая каменная ограда, окружающая дом, а над нею – снова небо и снова ветви каштана. И все это дрожит, бликует, шевелится, все зыбкое, нереальное. И точно таким же зыбким и нереальным, почти призрачным кажется мне мужчина, чьи голова и плечи вдруг высунулись из-за стены.

Он замер, потом сильным броском забросил тело на стену и опять замер, настороженно оглядывая двор и обращенные к нему окна.

Я машинально дергаю к себе створку, как если бы захотела, захлопнув окно, отгородиться от наваждения, от пугающего призрака. Но отражение, пусть несколько померкнув, продолжало жить в белоснежном кафеле, который покрывал стены. И я понимаю, что можно сколько угодно закрывать глаза на очевидное – от этого оно не перестанет быть более очевидным и пугающим.

Мужчина на заборе – Максвелл Ле-Труа.

Да, это он. Я не могу ошибиться, даром что сейчас он без шляпы и не держит руки в карманах. Его распутная, бесшабашная физиономия засела у меня в памяти, словно вырезанная на скрижалях каким-то мучительным, болезнетворным резцом.

Откуда он здесь взялся, дамский угодник, скандальный художник Максвелл Ле-Труа?

Ну, видимо, из Парижа, откуда же еще ему взяться.